Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
КУАУНАУАК
— Ну, как? (подразумевая: «Ну, как? Тебе еще не надоело?») — спросил Хью с улыбкой, наклоняясь к Ивонне.
— Я просто в восторге…
Хью как ребенок хотел, чтобы прогулка всем доставила удовольствие. Любая прогулка, хоть на кладбище, должна непременно доставлять удовольствие. Но сейчас он скорее чувствовал себя так, словно выпил для храбрости пинту крепкого пива и должен в составе школьной команды неожиданно, без тренировки играть на чужом поле в регби, а матч предстоит ответственный; и страх, сжимающий его, как стальные тиски, мучительный страх перед непривычным, перед белыми высокими воротами как-то странно его взвинчивал, порождал непреодолимое желание болтать без умолку. Вялость, сковывавшая его в полуденную пору, рассеялась; но зримая обнаженность происходящего ускользала, сливалась в стремительном движении, словно спицы колеса, на пути к незримым высотам. И теперь ему казалось, что лучше этой прогулки ничего придумать нельзя. Даже консула как будто не покидало хорошее настроение. Но скоро, очень скоро все они снова лишились возможности общаться; американизированное шоссе исчезло из виду.
Они круто свернули в сторону, и грубые каменные стены заслонили даль. Теперь автобус с громыханием тащился меж живых изгородей, где в пышную зелень густо вплетались полевые цветы, ярко-голубые, похожие на колокольчики. Вероятно, тоже вьюнки. Вокруг низких домиков с соломенными кровлями на кукурузных стеблях висела белая и зеленая одежка. Здесь ярко-голубые колокольчики всползали высоко по деревьям, уже снежно-белым, в буйном цветении.
Справа, за стеной, которая вдруг стала выше, словно выросла на глазах, начиналась та самая роща, где они побывали утром. И здесь же пивоваренный завод Куаунауак, это нетрудно угадать издали, по запаху пива. Ивонна и Хью переглянулись незаметно для консула, дружеская поддержка выразилась в их глазах. Массивные ворота были еще открыты. Как быстро автобус промчался мимо! Но все же Хью успел мельком увидеть почернелые, замусоренные палыми листьями столы и поодаль водоем, засыпанный листвой. Девочки с броненосцем уже не было, но мужчина, похожий на лесника, в фуражке, неподвижно стоял один посреди двора, сцепив за спиной руки, и смотрел им вслед. Кипарисы за стеной тихонько затрепетали все разом в облаке пыли, взвившемся из-под колес.
За железнодорожным переездом дорога на Томалин ненадолго стала ровнее. Прохладный, освежающий ветерок задувал теперь в окна раскаленного автобуса. Справа, по равнине, извивалась бесконечной змеей узкоколейка, по которой они — хотя можно было избрать любой из двух десятков возможных путей! — ехали бок о бок, когда возвращались домой. А вот и телеграфные столбы все так же шагают напрямик, упорно не хотят сворачивать влево, куда закругляются рельсы… И потом, гуляя по площади, они с Ивонной опять говорили только о консуле. Какое облегчение, какое радостное облегчение испытала Ивонна, когда он пришел наконец к автобусной станции!.. Но дорога опять с каждым мгновением становилась хуже: не только разговаривать, а даже думать было теперь невозможно…
Чем дальше, тем неровней земля под ними. Вот уже снова виден Попокатепетль, ускользающий призрак, который манит их все вперед. Показалось и ущелье, в терпеливом ожидании залегло поодаль. Автобус тряхнуло на ухабе, чудовищный толчок оглушил Хью, едва не вышиб из него душу. И снова ухабы, один чудовищней другого, подряд, без малейшей передышки.
— Мы будто по Луне едем, — выговорил он с трудом, обращаясь к Ивонне.
Но она не слышала… Он увидел, что около губ ее пролегли тоненькие морщинки, следы усталости, которых не было когда-то в Париже. Бедняжка Ивонна! Да будет она счастлива. Да будет ей наконец хорошо. Да будем счастливы мы все. Господи, смилуйся над нами. Хью подумывал, не пора ли вынуть из кармана маленькую бутылочку гаванского рома, которую он на всякий случай купил в городе, не предложить ли консулу без околичностей выпить глоток. Но в этом покамест явно не было нужды. На лице консула играла едва заметная безмятежная улыбка, порой губы его слегка шевелились, словно он, несмотря на грохот, толчки и тряску, несмотря на то что их беспрерывно швыряло друг на друга, решал в уме шахматную задачу или что-то тихонько декламировал.
Но вот они выехали на асфальт и долго катили, со свистом рассекая воздух, по равнине, одетой лесом, за которым не видно было уже ни вулкана, ни ущелья. Ивонна отвернулась к окну, и чистый ее профиль, отражаясь в стекле, будто парил над землей. Шум стал ровней, монотонней, и от этого в голове у Хью вдруг составился какой-то дурацкий силлогизм: битва на Эбро для меня проиграна, Ивонна для меня потеряна, следовательно, Ивонна означает…
В автобусе прибавилось пассажиров. Кроме pelado и старух, здесь были теперь мужчины в праздничных белых брюках, в ярко-красных рубашках, и женщины помоложе, одетые в траур, эти, видимо, ехали на кладбище. А у ног был целый птичник, который являл собой печальное зрелище. Все одинаково покорились судьбе: куры, петухи, индейки в корзинах или просто так, на полу. Они смирно лежали под сиденьями, лишь изредка подавая признаки жизни, вытянув беспомощные, тонкие лапки, связанные веревками. Две курицы в ужасе трепыхались между ручным тормозом и педалью сцепления, крылья их были стиснуты рычагами. Бедняги, им тоже на свой лад пришлось подписать Мюнхенское соглашение. Один индюк был удивительно похож на Невилла Чемберлена. «Su salud estarä a salvo no escupiendo en el interior de este vehiculo»[176]: эта надпись тянулась по всей длине ветрового стекла. Хью разглядывал все, что попадалось на глаза: небольшое зеркальце над головой у шофера в круглой рамке, на которой было выведено: «Cooperacion de la Cruz Roja»[177], три цветные открытки с изображением девы Марии, прикрепленные рядом, две тонкие вазочки с ромашками над приборным щитком, испорченный огнетушитель, комбинезон и веник под сиденьем у ног pelado — Хью теперь смотрел на него, потому что дорога опять стала скверной.
Заваливаясь то на один, то на другой бок и не открывая глаз, человек этот пытался заправить рубашку в брюки. Потом он начал старательно застегивать пиджак, перепутав все пуговицы; но Хью с удивлением понял, что все это лишь приготовления ко сну, нелепое подобие вечернего туалета. В самом деле, он как-то изловчился, по-прежнему не открывая глаз, улечься во весь рост на сиденье. И странное дело, хотя он лежал теперь безжизненно, как труп, вид у него был такой, будто ничто не ускользает от его внимания. Оцепенелый, он тем не менее был начеку. Половинку дыни он выронил, изжеванная мякоть с косточками, мелкими, как изюминки, расползлась по сиденью; и он видел это закрытыми глазами. Нательный крестик выскользнул из-под рубашки; и он это знал. Котелок соскочил с тульи сомбреро и покатился на пол, а он замечал все это, хоть и не пытался поднять упавшую шляпу. Он оберегал свое имущество от воров и одновременно набирался сил, чтобы потом вновь напиться. Ведь ему предстоит теперь пойти не к брату, а в какую-то другую пивнушку, и надо будет твердо стоять на ногах. Такая предусмотрительность поистине достойна восхищения.
А вокруг лишь сосны, островерхие ели, камни да черная земля. Но видно, что когда-то земля эта была раскалена и камни изверглись из жерла вулкана. Всюду, как сказано у Прескотта, с древности лежит отпечаток деятельности Попокатепетля. Вон оно, проклятое чудовище, показалось снова! Чем были вызваны вулканические извержения? Люди делают вид, будто не знают этого. Причина в том, высказывают они иногда робкое предположение, что под толщами горных пород, в недрах земли, образуется пар и давление его неуклонно растет; вода разлагает минеральные вещества, и возникающие при этом газы насыщают расплавленную массу, которая рвется на волю из глубины; верхние, размытые почвенными водами слои не могут сдержать постоянно возрастающего напора всех этих сил, и происходит взрыв; потоки лавы изливаются на поверхность, газы мощно пробивают путь, так можно представить себе извержение… Представить, но не объяснить. Нет, все это остается непостижимой тайной. Когда видишь извержение в кино, среди растекающейся лавы всегда бродят какие-то люди и любуются этим зрелищем. Падают степы, рушатся церкви, целые семьи в ужасе спасают свое добро, а эти люди знай прыгают себе через ручьи раскаленной лавы да покуривают сигаретки…
Что за черт! Только теперь он осознал, как быстро катит этот шевроле выпуска 1918 года, несмотря на свою дряхлость и ужасную дорогу, от этого как будто даже настроение переменилось здесь, в тесноте; мужчины улыбаются, старухи многозначительно сплетничают и посмеиваются; двое молодых парней, которые только что с трудом втиснулись сзади, весело насвистывают, с яркостью рубашек спорят яркие цветные рулоны билетов; красные, желтые, зеленые, синие ленты подвешены к потолку, колышутся, свисают оттуда, завиваясь кольцами, и все это поддерживает веселье, создает новое, свежее ощущение, словно дух фиесты повеял в воздухе.
