Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
— Глядите! О’кей! — сказал шофер, обращаясь к Хью и Ивонне, которые встали, чтобы пересесть на другие места, и извлек из-за пазухи угнездившихся там маленьких тайных вестников мира и любви, двух белых ручных голубков, удивительно красивых. — Это мои… э… летучие голубчики.
Пришлось погладить птичьи головки, а голуби с важностью выгибали шеи и сверкали, словно только что покрытые лаком. (Возможно ли, что он знал, как это знал, чуял Хью хотя бы по заголовкам сегодняшних газет, сколь близким было поражение правительственных войск на Эбро теперь, когда оставались считанные дни до отступления Модесты?) Шофер снова спрятал голубей за пазуху, под белую рубашку с открытым воротом.
— Пускай греются. Порядок, Майк. Так точно, сэр, — приговаривал он. — Vamonos![172]Когда автобус покатил дальше, кто-то засмеялся; остальные лица медленно расплылись в улыбке, старухи оживились, чувствуя себя здесь, в автобусе, среди своих. Часы над аркой рыночных ворот, как в стихотворении Руперта Брука, показывали без десяти три, но было еще только без двадцати. Автобус, громыхая и подпрыгивая, вывернул на главную улицу, Авенида де ла Революсьон, проехал мимо контор, где в окнах висели объявления, заставившие консула неодобрительно покачать головой: «Dr. Arturo Diaz Vigil, Medico Cirujano у Partero», — потом мимо кинематографа… Старухи, как видно, тоже ничего не слышали про битву на Эбро. Две из них под скрежет и визг расшатанного, многострадального кузова оживленно толковали о ценах на рыбу. Они привыкли к туристам и словно не замечали их. Хью осведомился у консула:
— Ну, как там властительная дрожь раджи?
«Inhumaciones»[173]: консул, со смехом ущипнул себя за ухо, указал вместо ответа на похоронную контору, мимо которой они тряслись, а там, на жердочке перед входом, сидел, вздернув клюв, попугай и вывеска над ним вопрошала: «Quo vadis?» [174]Они сползали черепашьим шагом к пустынной площади, где росли старые раскидистые деревья, одетые свежей, нежной листвой, словно едва распустившейся по весне. Под деревьями, в садике, разгуливали голуби и пасся черный козлик. «jLе gusta este jardin, que es suyo? jEvite que sus hijos lo destruyan!» «Нравится вам этот сад, который существует для вас? — было написано там. — Смотрите, чтобы ваши дети его не погубили!»
…Но никаких детей в саду не было, только одинокий мужчина сидел на каменной скамье. Без сомнения, это сам дьявол с черно-багровой харей, при рогах и когтях, с языком, вывалившимся до подбородка, злобный, похотливый, устрашающий. Дьявол приподнял маску, сплюнул на землю, встал со скамьи и скачущей, вихляющей походкой направился к церкви, едва видной за деревьями. Оттуда слышался лязг мачете. Возле церкви, под навесом, плясали индейцы, а двое американцев, которых они с Ивонной уже видели недавно, смотрели с церковных ступеней, привстав на цыпочки и вытянув шеи.
— Нет, я серьезно, — снова обратился Хью к консулу, который проводил дьявола невозмутимым взором, тогда как Ивонна и Хью обменялись взглядами, полными сожаления, потому что им не удалось посмотреть пляски в городе, а потом было уже поздно.
Они ехали теперь по мосту через ущелье, оставив склон позади. Здесь ущелье, не таясь, разверзло свои чудовищные глубины. Из автобуса, словно с высоты грот-мачты, открывалась коварная бездна, просвечивая сквозь зелень листвы и плетение ветвей; обрывистые склоны и даже росшие на них кусты были забросаны мусором. Повернувшись к окну, Хью увидел далеко, на самом дне, дохлого пса, уткнувшегося мордой в мусорную кучу; сквозь истлевшую шкуру белели кости. Но небо сияло голубизной, и лицо Ивонны просветлело, когда показался Попокатепетль, господствуя над окрестностями, и был открыт взору до тех пор, пока они не одолели противоположный склон. Но потом он исчез, остался за поворотом. Подъем был извилист и долог. В полгоры, у ярко размалеванной харчевни, дожидался автобуса человек в синем костюме и каком-то диковинном головном уборе, он слегка пошатывался и уписывал половинку дыни. Из харчевни под вывеской «El Amor de los Amores»[175] доносилось пение. Хью увидел мельком, что у стойки кто-то пьет, и ему показалось, будто это вооруженный полицейский. Автобус затормозил и, буксуя, соскользнул на обочину.
Шофер выскочил из накренившегося автобуса, оставив мотор работать на холостом ходу, и нырнул в дверь харчевни, а человек с дыней залез внутрь. Шофер тотчас выбежал снова; он прыгнул на свое сиденье и с молниеносной быстротой включил скорость. Потом насмешливо глянул через плечо на нового пассажира, скосил глаза на голубей, смирно угнездившихся у него за пазухой, и погнал автобус дальше в гору.
— Порядок, Майк. Порядок. О’кей, друг.
Консул указал назад, на «El Amor de los Amores»:
— Хью, вот тебе один из фашистских притонов.
— В самом деле?
— Этот вот пропойца, по-моему, брат хозяина. Я его знаю… Уж он-то не летучий голубчик.
— Как-как?.. Ах, да.
— С виду и не скажешь, что он испанец.
Сиденья тянулись по длине автобуса, и Хью взглянул на человека в синем костюме, который плюхнулся на свободное место напротив него, пробормотал себе под нос что-то невнятное и теперь впал в бесчувствие, одурманенный алкоголем, или каким-нибудь наркотиком, или сразу тем и другим. Кондуктора в автобусе не было. Могло статься, что он сядет где-нибудь по пути или же шофер сам получит проездную плату, так или иначе, пьяного никто не тревожил. В его лице с удлиненным крупным носом и твердым подбородком легко угадывались испанские черты. Руки — в одной он еще сжимал обглоданную дынную корку — были большие, ловкие и грубые. Руки конкистадора, мелькнула у Хью внезапная мысль. Но вообще-то, подумал Хью, развивая эту мысль, пожалуй, с излишней дотошностью, он смахивает не столько на конкистадора, сколько на пестро выряженное чучело, в какое конкистадор неминуемо должен превратиться. Синий костюм превосходного покроя, пиджак, сшитый в талию, не застегнут. Брюки с широкими манжетами, заметил Хью, прикрывают дорогие туфли. Однако туфли эти — с утра, вероятно, начищенные до блеска, но теперь вываленные в опилках, которыми посыпают полы в трактирах, — изорваны донельзя. Галстука на нем нет. Из-под распахнутого ворота щегольской ярко-красной рубашки выглядывает золотой нательный крестик. Рубашка продрана, выбилась из-под брюк. И по непонятной причине на голове у него две шляпы, какой-то простенький котелок аккуратно насажен на широкую тулью сомбреро.
— Как по-твоему, откуда тут испанец? — спросил Хью.
— Они перебрались сюда после марокканской войны, — ответил консул. — Это pelado, — добавил он с улыбкой.
Улыбнулся он потому, что между ними уже был спор по поводу этого слова; Хью вычитал где-то, что оно означает «безграмотный босяк». А по мнению консула, возможно только одно толкование: pelados — это ощипанные, обобранные, сами они не богаты, что отнюдь не мешает им грабить настоящих бедняков. Скажем, те мелкие политиканы сомнительного происхождения, которые ничем не гнушаются, дабы получить выгодную должность всего на год, поскольку за это время они успеют нажиться и потом могут бездельничать до самой смерти, готовы на все решительно, хоть сапоги чистить, хоть делать такие дела, как вот этот головорез, которого действительно не назовешь «голубчиком».
В конце концов Хью понял, что слово это весьма двусмысленно. Скажем, испанец может называть так индейца, грязного, пьяного, ненавистного ему индейца. А индеец может сказать это об испанце. И оба они могут назвать так всякого, кто выставляет себя напоказ. Пожалуй, это одно из слов, рожденных покорением страны, им клеймят и вора и угнетателя. Оскорбительные клички, которыми захватчик пачкает обездоленных, всегда приобретают обоюдоострое значение!
Одолев подъем, автобус остановился неподалеку от аллеи, которая вела меж фонтанов к отелю «Казино де ла сельва». В отдалении Хью увидел теннисные корты и движущиеся белые фигурки, консул указывал на них глазами, — вероятно, там доктор Вихиль с Ляруэлем. Ляруэль, если только это был он, сильным ударом послал мяч высоко над сеткой, но Вихиль погасил подачу и вернул мяч партнеру.
Отсюда, в сущности, начиналось американизированное шоссе; и дальше, очень недолго, они катили по хорошей дороге. Вот уже виден вокзал, там сонная тишина, семафоры подняты, стрелки замерли в дремотном оцепенении. Будто перед глазами закрытая книга. Редкие здесь пульмановские вагоны беспробудно спят на запасном пути. За насыпью высятся, ослепляя металлическим блеском, нефтеналивные цистерны. Они одни бодрствуют среди всеобщего сна, расплескивают серебристые блики, которые словно играют в пятнашки среди деревьев. И на эту пустынную платформу сегодня вечером выйдет он сам, словно паломник с котомкой за плечами.
КУАУНАУАК
— Ну, как? (подразумевая: «Ну, как? Тебе еще не надоело?») — спросил Хью с улыбкой, наклоняясь к Ивонне.
