Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
Полярная тема была достаточно популярна и в мистической европейской литературе, и в фантастической литературе девятнадцатого и начала двадцатого века: сразу приходят на ум «Гиперборея» немецкого романтика Захариаса Вернера, «Приключения капитана Гаттераса» и «Сфинкс снегов» Жюля Верна, рассказы Эдгара По и Куприна, запоздалая «Земля Санникова», — есть и целый ряд менее известных сочинений. А вот после того, как стало понятно, чтбо полярные области представляют собой в действительности и с чем приходится столкнуться экспедициям, она практически исчезает — хотя вроде бы трудно найти тему благодарнее: подвиги, приключения, стальные характеры… Навскидку вспомнятся разве что «Два капитана» да линия отца в «Рэгтайме» Доктороу (есть еще роман датчанина Питера Хёга «Смилла и ее чувство снега» — но он увидел свет позже книги Рансмайра, да и речь там идет все же о терраферме — полярная часть действия разворачивается в Гренландии). Причина, должно быть, в чрезвычайной яркости и трагической силе широко публиковавшихся подлинных полярных документов. Автор этих строк, например, готов поставить в ряд лучших книг двадцатого века «Самое ужасное путешествие» Э. Черри-Гаррарда, участника британской антарктической экспедиции Скотта (русский перевод вышел в 1991 году в издательстве «Гидрометеоиздат»), да и сами дневники Скотта, издававшиеся у нас неоднократно, но всегда неудовлетворительно. После этих подробнейших, со своей естественной драматургией, свидетельств сверхчеловеческих усилий, потребных полярникам для выживания, жесточайших лишений, сомнительных триумфов что делать еще романисту? — тем паче, что дневники и письма принадлежат, как правило, людям образованным, отлично управлявшимся со слогом и стилем. Придумывать оставленную дома возлюбленную?[29]
Так что выбор Рансмайром документального формата совершенно точен, учитывает традицию и позволяет автору не городить лишнего ради романной формы. Выверенный ритм подачи документов и сведений, иногда даже организованных в таблицы, экскурсы в общую историю полярных путешествий, а между ними — уже писательская реконструкция событий: то, что автор мог представить себе, читая дневники. Интонационно напряженная проза. В том же скуповатом ключе — эпизод за эпизодом, без пространных психологических и т. п. отступлений (хотя и не вовсе без этого) — ведется и современная линия: неожиданный замысел героя, его встречи на Шпицбергене, плавание на научном корабле, несостоявшаяся высадка на Земле Франца-Иосифа, уроки управления собачьей упряжкой, исчезновение… Но понятно, что именно она и делает текст романом. И как положено роману, задача здесь больше и расплывчатей, чем просто беллетризованная хроника полузабытой экспедиции и рассказ о печальной и загадочной участи человека, которому что-то в истории этой экспедиции не давало покоя.
Рансмайр — писатель на современном фоне несколько обескураживающий. Современному роману положено иметь ясные обоснования своего существования вовне, как бы порождающую причину, и мы уже привыкли ее выискивать, тем более что нынешними авторами она не скрывается, а, скорее наоборот, — выпячивается: вот тут постмодернистские ребусы, тут испытание на прогиб возможностей конструирования сюжета или лексических, культурных пластов, тут реализация необычной структуры, тут критика современной цивилизации, политическая, психоаналитическая, феминистская, гомосексуальная подоплека… Но у Рансмайра ничего подобного не читается. Интеллектуально подкованный потребитель литературы вправе развести руками: по большому счету — о чем это? Даже искренности, исповедальности никакой, куда там — крайнее, холодное отстранение. Разве что переработанные «Метаморфозы» в «Последнем мире» можно пришить к постмодернизму. Но лучше, мне кажется, этого не делать — выйдет скучно. Лучше увидеть здесь «генетически чистый материал» трагедии. Которая, если она настоящая, в каких бы реалиях ни разворачивалась, будет не о манерных голубых страданиях и не о социальной несправедливости, а — прошу прощения за повторение общеизвестного — о предстоянии человека року. Только вот рок понимается Рансмайром не по-античному, как властная, хотя и безличная сила, где-то еще до времени словно отштамповавшая формы людских судеб. А вполне в духе века: здесь это абсолютная, мертвенно-бездеятельная пустота, в присутствии которой человеку достается лишь иллюзия судьбы. Нет, персонажи Рансмайра отнюдь не вздыхают экзистенциально по поводу «пустоты бытия» — обстоятельства вынуждают их жить наполненной событиями жизнью. Но любая жизненная траектория разворачивается у писателя в онтической пустыне, где все в конечном счете бесцельно и бесформенно, поскольку цели и формы невозможны как таковые — им не удержаться, не выстоять. Положения своего персонажи не осознают и действуют в своеобразном метафизическом сомнамбулизме. Вроде бы все, что они делают, — осмысленно, но на действительно глубоком бытийном горизонте их поступки не принадлежат ни им, ни какому бы то ни было смыслу. Так вода растекается произвольно по гладкой горизонтальной поверхности. В холодной пустоте герои Рансмайра тщетно, не понимая значения своих действий, пытаются латать прореху между собой и ничем. А из нее несет смертью.
Пройди Рансмайр, при таком подходе к делу, мимо Арктики — было бы удивительно.
«Жизнь во льдах? Сомневаюсь, что люди когда-либо чувствовали себя столь одинокими и покинутыми, как мы. Я не способен описать пустоту нашего существования».
Не будь это слишком прямолинейно, Рансмайр мог бы вынести в эпиграф это приведенное им в тексте высказывание Фредерика Альберта Кука, путешественника, скорее всего первым достигшего Северного полюса, впоследствии оболганного и раздавленного своим конкурентом Робертом Пири.
Взгляд Рансмайра на всю полярную эпопею человечества может показаться циничным. Это не обычное восторженное удивление мужеством и героизмом полярных исследователей, но растерянное недоумение перед мерой человеческих страданий и числом погубленных жизней — в стремлении к чему? История полагания целей в области вечных льдов — вообще интересная штука. Прагматических было среди них всего две — Северо-восточный и Северо-западный проходы: предполагалось, что они станут удобными морскими путями в богатые и притягательные в торговом отношении страны Востока. В остальном искали на Севере все больше что-то мистическое и туманное: Гиперборею, зеленую алхимическую Гренландию, некие царства духа либо места, подходящие для пробуждения духа в себе. Последнее, пожалуй, удалось — через постоянное пребывание глаза в глаза со смертью. Спортивная гонка национального престижа ради к точкам географических полюсов пожирала людей как Молох. Разумеется, надеялись найти золото на новооткрытых землях, как надеялись на золото везде, потому что оно не только, а может быть, и не столько богатство, сколько символ земли обетованной, которую можно после соответствующих усилий обрести (простые участники австро-венгерской экспедиции — матросы, егеря — верят, что земля, которую им предстоит обнаружить, непременно окажется зеленой, обильной жизнью, благодатной, — и совпадают в этом со многими знаменитыми мистиками Европы). Но в Арктике нет золота. Усилия и результаты зияюще несоизмеримы. Морской начальник экспедиции Карл Вайпрехт в дневнике твердит как заклинание, как будто старается уверить самого себя: смысл арктических экспедиций не в поиске новых земель, не в достижении любой ценою все более и более высоких широт, — а в кропотливой исследовательской работе, методичном сборе научных данных. Но значимыми эти данные представляются только с борта затертого во льдах корабля. Занесенные в журналы в сорокаградусный холод обмороженными пальцами, на материке они ложатся на академические полки мертвым грузом. В упомянутой книге Черри-Гаррарда есть замечательный фрагмент о том, как по возвращении в Великобританию автор понес сдавать в музей пингвиньи яйца — вылазка за ними стала одним из самых драматичных моментов перенасыщенной драматизмом экспедиции Скотта. В музее никто просто не понимает, что он принес, откуда и чего ради они должны этим заниматься…
Реальные итоги многовековых полярных устремлений поразительно скудны и рутинны на фоне порыва, гнавшего путешественников навстречу «ужасам льдов и мрака». Есть русская навигация Северо-Восточным проходом, известным у нас как Северный морской путь, но Европу с Индокитаем и Дальним Востоком связал в итоге прорытый безо всякого героизма Суэцкий канал. Открыт десяток островов и архипелагов, годных лишь на то, чтобы устроить там ядерные полигоны. Промерены глубины Ледовитого океана, и теперь под Северным полюсом может проплыть атомная подводная лодка, готовая обрушить свои ракеты на голову супостату. Впрочем, подводные лодки как оружие или, пожалуйста, фактор сдерживания уже устарели. Видимо, главное достижение — сеть метеорологических станций, поставляющих полезную информацию, действительно необходимую для множества задач. В Антарктиде и того меньше. Правда, здесь имеется погребенное подо льдом озеро Восток с древнейшими, первозданными бактериями, изучение которых может многое дать для понимания того, что такое жизнь и откуда она взялась. Однако пока не придуманы методы взятия из этого озера проб — чтобы исключить современное воздействие на его уникальный живой мир.
