Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
Но очень скоро — в стихотворении «Последний тост» — это предназначение ему откроется, и тогда гибельный огонь превратится в очищающее пламя, трагическая имитация станет действительной трагедией: человек воспринимает свое время как неприемлемое, исполненное бесовских наваждений; он поддается им и борется с ними; он жертвует своей судьбой, чтобы показать другим пагубность страстей, которые обуревают их так же, как и его. Это драма человека, порывающего со своим временем (а как порвать?), отказывающегося быть в нем (а куда деться?). Теперь, однако, жертва обретает смысл, но не искупительный, а предостерегающий, исполненный жажды очищения от греха.
Для красоты на этот свет явясь,Я жил так скудно, дико и безбожноЛишь для того, чтоб быть одним из васИ доказать, что жить так невозможно.Я прочь, как псов, прогнал лишь трех бесов —Стяжательства, довольства и корысти.Пред остальными был открыт засов.От скверны всей, огонь, меня очисти!Будь тверд, мой дух, и будь, мой пепел, чист!Прямись, мой дым, как над Днепром топóля![28]Теперь лови, хватай меня, чекист,Ищи меня, развеянного в поле!
Разлад с веком — важнейший мотив поэзии Александра Тимофеевского, — как показано, воплощается им в рамках иронического послания (пример — цикл «парижских писем»); в форме новаторской трагической травестии, как в стихотворении «Пророк»; наконец, вне какой-либо иронии или травестирования, достигая порой глубокого драматизма («Последний тост»).
Есть, однако, в этом «избранном» и тема, противоположная разладу. Есть желание сохранить себя, нащупать точку опоры, удержать баланс, ощутить ускользающую, но тем более чаемую гармонию. И она возникает вдруг в маленьких лирических признаниях, озаряющих эту книгу длиною в человеческую судьбу.
О, может быть, на миг всего,На самый краткий мигИз тьмы, где нету ничего,Тончайший луч возник.И на одном его концеЗажглась звезда моя.А на другом конце повисПротивовесом я.И долго ждать, недолго ждать,Я все чего-то жду.И жаль мне нитку оборватьИ уронить звезду.
Алексей СМИРНОВ.В подкладке — шелковая нить
Виталий Славутинский. Проснуться в детстве. Стихи. Воспоминания. М., Издательский центр РГГУ, 2002, 188 стр
В этой небольшой книжке уместилось многое из того, увы, немногого, что успел написать за свою короткую жизнь Виталий Славутинский (1953–1999), поэт и журналист, выросший в Москве, получивший образование на историческом факультете МГУ, потом занявшийся журналистикой, потом — бросивший привычную городскую среду, безуспешно пытавшийся начать новую жизнь в деревне и наконец вернувшийся в Москву, чтобы погибнуть здесь под катком тяжкого недуга.
Для тех, кто знал и любил автора, сборник «Проснуться в детстве» — дань памяти хорошего человека. Тот же, кто при жизни автора и героя книги не замечал или почти не замечал в нем за горестной биографической канвой — поэта, обнаружит в сборнике как раз исключительно ценный литературно-исторический материал, о котором, может быть, меньше всего задумывались составители, когда, по инициативе Вячеслава Белоновского и Ольги Щепалиной, собирали эту книгу.
В первую часть вошли как отобранные незадолго до смерти самим автором, так и не предназначенные им к публикации стихотворения. Это — лирическая исповедь, дневник утрат — стихи, написанные на смерть бабушки, отца, жены, мучительное поэтическое усилие оградить от этого жестокого хода сына и мать.
Во второй части — воспоминания друзей поэта. Помещенные без какой бы то ни было правки, что называется, в порядке поступления, они, несмотря на скромный объем, позволяют восстановить жизненный график одного из самых унылых поколений советских людей — детей шестидесятников, тех, чье раннее детство, по словам Николая Шабурова, «пришлось на хрущевскую оттепель, а взросление совпало с заморозками, превратившимися в лютую стужу». Позволю себе оспорить суждение о «лютости» стужи: когда-то, совсем в другой связи, Н. Шабуров так описал малоуспешного селянина: «у него в теплую зиму мясо протухает, а картошка промерзает». Люта не стужа, люта готовность людей пережидать, не понимая, что время жизни уходит, а в устройстве этой жизни они ничего изменить не могут. Попытка изменить была предпринята Виталием Славутинским.
Как бы то ни было, а именно Николаю Шабурову друзья Виталия Славутинского обязаны сохранением стихов экспрессионистского, так сказать, периода его творчества, когда совсем еще молодой студент смотрел на мир в шестидесятнический иллюминатор Евг. Евтушенко:
Нынче пир — вставайте из гробов!Будет суп из атомных грибов.
…………………………………
Что ж поделать?! Жертвы диалектики.Берегите нервы, эпилептики.
Статья Шабурова — исследование расставания поэта со средой, в которой тот родился и вырос, и комментарий к не предполагавшимся для публикации ранним стихотворениям.
В стихах девяностых годов Славутинский вспоминает об этом советском, студенческом периоде творчества для немногих с горечью — как о поделках, злым чудом сохранивших зачем-то тлетворный дух семидесятых — восьмидесятых годов. В таких случаях голос его сбивается на фальцет:
И, как назойливые мухи,к нам лезут в мирные делате злонамеренные духи.Какая тьма их родила?!А вы что скажете, фигурки,когда-то сделанные мной?Вот руки, нож, брусок, окурки…Спит сын за тоненькой стеной.
Виталий, сын советского публициста, выпускник Московского университета и начинающий журналист, должен был делать карьеру, должен был хотеть печататься, должен был искать верных путей к успеху, но упрямый еврей-диссидент, он же правнук русского дворянина и писателя, захотел «полюбить свою судьбу», уехал в деревню, стал певцом своего Дорофеева.
Если отнестись к книге «Проснуться в детстве» как к роману, то в нем мы прочитаем, что герой расстался не только с другом — собирателем его стихов, но и со всей жизнью поколения, которое притерпелось к брежневско-черненковской эпохе и осталось в идейной оболочке, выработанной предшественниками. Отсюда — неизбывное уныние столицы, уходя от которого Славутинский хотел, по словам другого его товарища второй половины семидесятых — восьмидесятых годов — поэта Олега Мраморнова, «прописаться в народе». О том, как разминулись изувеченная костромская деревня и бежавший из Москвы поэт, Мраморнов и рассказывает.
Славутинский шагнул в лютость теплой зимы. «Упрямство его злило меня, — пишет Мраморнов, — а он возвращался и возвращался в гибнущую от безденежья и водки деревню». Стилистически это возвращение выразилось в том, что Славутинский откочевал к поэтам-деревенщикам. Этот эпизод биографии находим в восторженно написанном мемуаре Вячеслава Белоновского, которому Славутинский незадолго до смерти рассказал о настоящей и чаемой жизни в русской деревне.
В поисках подлинного существования, призвания и миссии помощника людей этот открытый и нежный человек попал под колеса очередного сельскохозяйственного эксперимента — ликвидации «неперспективных деревень» и ее последствий. И, читая стихи Славутинского о природе, о милой его сердцу деревне, трудно найти честный ответ на вопрос: что же в биографии поэта было самообманом, а что — реальностью: настоящая, ясная и простая жизнь селянина — с живыми телятами, живыми горланящими пропойцами, с брошенными и горящими деревнями, где память о нем проплыла пером по воде, — или его принадлежность к суете столицы, не доведенный до конца спор с павшим духом, но — все-таки своим по воспитанию и опыту поколением и кругом?
Славутинский надорвал связь со своим кругом и прошлым так, что уже не смог бы, в стиле постмодернистского мейнстрима, играть цитатами, переключая регистры с незлого стёба (по Кибирову) на меланхоличный пафос (по Гандлевскому). Но и до конца оторваться от московщины ему мешает навык, даже простая вежливость. Стихотворение о случайном знакомстве с поэтессой Л. К. (1993) завершается таким признанием:
Сведет ли вновь нас круглый столиксредь беспорядочной Москвы?Не будь я чуточку историк,то стал бы песенник. Увы!
Возможно, это рефлекторное признание остановки на полпути и нежелание отворачиваться от собственного прошлого заставляют видеть в последних, религиозных, стихотворениях девяностых годов не столько безыскусный автобиографический самоотчет, иной раз протокольный, сколько попытку воспроизвести иллюзорную крестьянско-христианскую простоту для маленького сына Ивана. В стихотворении «Пловец» (1995) — о знакомой сыну с детства речке Сендеге и «родном Субботином луге» — Славутинский так описывает «урок плавания»:
