Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
Возможно, это рефлекторное признание остановки на полпути и нежелание отворачиваться от собственного прошлого заставляют видеть в последних, религиозных, стихотворениях девяностых годов не столько безыскусный автобиографический самоотчет, иной раз протокольный, сколько попытку воспроизвести иллюзорную крестьянско-христианскую простоту для маленького сына Ивана. В стихотворении «Пловец» (1995) — о знакомой сыну с детства речке Сендеге и «родном Субботином луге» — Славутинский так описывает «урок плавания»:
А потом я тебя окунув голубую прохладную воду.Ты хлебнешь поначалу волну,но затем наберешь снова ходу.Так сказал ты мне сам, мой пловец!Вот струя твоего Иордана…Написал эти строки отецдорогого ему Иоанна.
Автор нашел приют в этой мысли, но будет ли ею восполнена пустота на месте выпавшего поколения, когда оставшиеся без своих сыновей и дочерей бабушки воспитывают внуков-сирот? Косноязычная реальность найдет и поэзию себе под стать. Подручного поэтического материала становится все меньше. Описывая строительство книжной полки для сына из остатков шведского паркета, Славутинский моделирует и выходящую далеко за пределы сюжета драму фатальной несмычки «города и деревни».
Как в романе — представлен в книге воспоминаний и третий путь нашего поколения — отъезд из России. Близкий друг Славутинского, Сергей Кан, в начале семидесятых уехавший в Америку, больше четверти века спустя вызывает в памяти оставленную когда-то студенческую жизнь — чуть подробнее о бытовых мелочах, чуть скупее о содержании споров. Что говорить: тогдашние московские споры не дали социальных всходов в России, а для Запада и вовсе были какой-то малопонятной экзотикой. Профессор Дартмутского колледжа, читающий у себя в Нью-Хемпшире курс лекций о смерти и бессмертии в представлении индейцев, с подкупающе добрым простодушием предлагает безвременно умершему другу запатентованный американскими аборигенами метод сохранения жизни вечной — нужно помнить человека, не забывая его шуток и любуясь его детьми.
В 1989 году, когда надежда на фермерский успех еще не покинула воцерковленного москвича, он сочинил замечательное стихотворение о прадеде — Степане Тимофеевиче Славутинском, шестидесятнике-деревенщике, писавшем для некрасовского «Современника». Там есть такие строки:
Себя соперником Толстогоне склонен числить или мнить,он был у века золотогов подкладке — шелковая нить.
Поэту очень хотелось, ухватившись за эту нить, установить свою связь с чужим прошлым. В прямом, житейском смысле желание исполнить не удалось. Это трагично, потому что героическое ведь усилие было предпринято. Обстоятельства биографии задували поэтическое и оправдывали почти экспериментальное отношение к себе самому как к представителю неудачного поколения, поколения, которое не может ответить ни на один серьезный вызов времени. Оно оставляет лишь горькое свидетельство не им вызванных перемен.
Портрет Высоцкого — на голой,в квартире долговской, стене…А я — как выеденный, полый.И стал доступен сатане.
Поэтическое поле сузилось до мертвой зоны между кухонным столом и подоконником дома в Долгове. Поддавшись сатане телом, Славутинский каким-то чудом сохранил абсолютную неспособность лицемерить и — с нею вместе — редкую способность признать, что не понимает смысла того, что происходит в России. Так, об итогах первого постсоветского периода поэту сказать нечего, и он передает полномочия на ответ сделавшемуся «старшим» пятилетнему сыну.
В твои пять лет вместилось это.Что впереди? Что завтра, сын?Кончина тьмы? Начало светаИ встреча с отроком босым?Что за пять лет тысячелетьяЕще случится на Руси?Что скажут звездные соцветья?Что скажет служба Би-би-си?
Начав в 1970-х стихотворной отповедью старшему поколению за молчание и потворство злу, Славутинский из последних сил держится за «искренность в литературе» и уже в этой точке, коротко подмигнув саркастичной музе семидесятых, окончательно порывает связь с новой эпохой: «Я выбрал Русь берложную / и храмовую Русь — / и Божью, и безбожную. / Но даже не берусь / судить, кому — вольготная / у нас житуха здесь. / Такая подноготная, / что лучше и не лезть».
Наставшее в 1990-х счастливое для пишущих время, когда все может быть предано тиснению без разбора, оказалось совсем не счастливым для многих великих покойников. Так, тщанием самовлюбленного мемуариста исполнено завещание товарища Жданова, и вот уже Анна Ахматова превращена в принцессу Диану русской литературы. От площадного опошления героя рецензируемой книги спасает не столько его известность лишь узкому кругу, сколько целомудрие вспоминающих его людей. Витька Славутинский, хоть и принадлежал по рождению к унылому поколению, сам-то унылым никогда не был, поэтому горечь очень разношерстных текстов о нем — в книге такая не поддельная, не дежурная. Эта маленькая книжка будет со временем одним из ценных источников по истории поколения для далеких от него людей и правдивым путеводителем по жизни отца — для сына Ивана.
Гасан ГУСЕЙНОВ.Кёльн.
Вечные льды
Кристоф Рансмайр. Ужасы льдов и мрака. Роман. Перевод Н. Федоровой. — «Иностранная литература», 2003, № 2, 3
Нелегкая проблема рецензента: что, собственно, можно сказать о сочинении, во всех отношениях удавшемся? Рецензия — часто (может быть, чаще всего) поиски некой виртуальной книги: то есть пишешь о том, что хотел бы в книге увидеть — а не увидел. Но Кристоф Рансмайр из тех редких авторов, которые, с одной стороны, настолько плотно и полно прорабатывают свои художественные миры, а с другой — умеют делать их настолько замкнутыми и отстраненными (в какой-то степени даже от читателя), что рецензенту со «своим» вклиниться просто некуда. С неизбежностью испытываешь нехватку слов.
Судьба произведений пятидесятилетнего австрийского писателя в России не то чтобы сложная — а какая-то странная и перекошенная. Вроде бы все три его романа на русском изданы, причем всегда в безукоризненном переводе Нины Федоровой. Но и вышедший книгой герметичный «Последний мир», метаморфоза Овидиевых «Метаморфоз», принесший Рансмайру как минимум всеевропейскую известность, и мощнейший, куда более социальный, хотя и решенный в жанре «версии истории» роман о послевоенной Европе «Болезнь Китахары», публиковавшийся в «Новом мире», критиками, да, боюсь, и читателями остались вообще не замечены. Слабым утешением служит то, что такая участь в середине девяностых постигла много и другой отличной переводной прозы. Силуэты Милорада Павича и Умберто Эко начисто застили в эти годы западный литературный горизонт.
Сегодня ситуация иная. Подросло новое критическое поколение, подразвеялась аура исключительности прежних властителей дум, существенно переменилась книгоиздательская политика. Очевидна ориентированность издателей на как можно более полное представление актуальной западной прозы — и Рансмайру теперь, похоже, суждено переоткрытие. Нынешняя публикация в «Иностранке» встречена обозревателями на ура и, судя по всему, не намного опередит книжное издание.
«Ужасы льдов и мрака» — первый роман писателя — в Австрии опубликован в 1984 году, почти двадцать лет назад. Но прошедшего времени не ощущается. Рансмайр очень осторожен по отношению к модным на данный момент стилистическим и мировоззренческим тенденциям, к «горячим» событиям и реалиям, а посему все его вещи совершенно развязаны с какой бы то ни было сиюминутностью — и не стареют. Роман можно назвать документальным. Построен он по довольно-таки нехитрому плану. Две перемежающиеся линии: одна — историческая, изложение событий и обстоятельств австро-венгерской полярной экспедиции Вайпрехта — Пайера 1872–1874 годов. Экспедиция пережила на вмерзшем во льды корабле две полярные зимы, открыла и нанесла на карты Землю Франца-Иосифа и сумела выбраться на материк достаточно, по сравнению со многими другими, благополучно, почти в полном составе. Последние десятилетия приучили нас подозревать едва ли не во всяком тексте, претендующем на документальность, литературную мистификацию, но в этом случае, сердце подсказывает, выдержки из дневников и отчетов участников экспедиции, составляющие добрую половину текста исторической линии, — подлинные. Как и практически все встречавшиеся мне дневники, письма и т. д. полярных путешественников второй половины девятнадцатого — первой четверти двадцатого века, они заставляют признать, что человек с тех пор обмельчал, в смысле силы духа, и обмелел, в смысле масштаба замыслов и воли к реализации своего «жизненного проекта». Почему так произошло — у каждого, наверное, своя версия. Вторая линия — современная и тоже по форме документальная, может быть, в действительности, может быть, якобы воссоздаваемая по дневниковым записям молодого, жившего в Вене итальянца, потомка одного из матросов экспедиции Вайпрехта — Пайера, который с детства был зачарован мыслями и фантазиями об Арктике, отправился по следам экспедиции на Шпицберген и далее и в конце концов пропал во льдах.
