Сергей Морозов - Великий полдень
Во второй половине дня стало, наконец, слегка подмораживать, морозный ветерок разогнал остатки тумана, разорвал пелену серых облаков и обнажил розоватую синеву предвечернего неба. Даже относительно посветлело. В общем, видимость улучшилась, и я хорошо разглядел эту далекую фигуру. По заснеженному боковому шоссе, которое вело к деревенскому кладбищу, быстро, практически спортивной ходьбой, двигался официант Веня.
Я тут же свернул с трассы и уже через минуту, поравнявшись с ним, затормозил и открыл дверцу.
— Вот, — не дожидаясь моего вопроса, бодро отрапортовал он на ходу, — получил от Папы конфиденциальное поручение. Всего ничего: прогуляться до кладбища и обратно. — Его голубые глаза весело блеснули.
— Что ж пешком?
— Меньше суеты. Да и пустяки — каких-нибудь несколько километров. Лишний раз подышать свежим воздухом — одно удовольствие!
— Господи, а зачем на кладбище-то?
Он молча вытащил из внутреннего кармана большой серебряный портсигар, открыл крышку, и я увидел внутри два уха. Отмытые от крови и, может быть, смоченные в каком-нибудь специальном растворе, а потому слегка полиловевшие, в черных волосках, они сделались похожими на каких-то редкостных обитателей морского дна. Значит, нашлись-таки.
— Садитесь, Веня, — пробормотал я, — я вас подвезу.
Официант улыбнулся, кивнул и, сунув портсигар обратно в карман, уселся в кабину.
— Погода налаживается, — сказал он.
Мы подъехали к кладбищу. Небо с западной стороны почти совсем отчистилось от облаков. Розовое зимнее солнце клонилось к закату, и все вокруг лучилось золотисто-розоватым светом. Сначала я хотел остаться в машине, но потом мне сделалось неловко бросать человека одного в таком мягко говоря специфическом деле. По правде сказать, я бы на месте Вени заложил этот портсигар куда-нибудь под придорожный камень, да и дело с концом. Но он, похоже, был человек педантичный и ответственный. К тому же весь его вид говорил о том, что это дело для него действительно плевое и возможность подышать свежим воздухом куда существеннее. Я улыбнулся. Легкость, бесшабашность с которыми он относился к «поручению», передались и мне.
Я пошел за ним по уже протоптанной тропинке. Если утром здесь все окутывал сырой туман, усугублявший мрачное настроение, то теперь, под вечер, воздух был ясен и прозрачен. Мы ступали на розоватый снег, уже успевший схватиться крепкой ледяной корочкой. К чуть слышному, почти комариному посвистыванию ветра, сквозь голые дубовые ветки, примешивалось наше звучное хрупание.
Мы подошли к могиле. Я обратил внимание, с какой уникальной аккуратностью и точностью копальщики сформировали, профессионально огранили и выровняли земляной параллелепипед. Миниатюрное, стильное архитектурное сооружение да и только. Я посмотрел на официанта. Он подмигнул мне, вытащил из кармана портсигар, положил на чистый островок снега рядом с могилой, а затем извлек из другого кармана изящную сервировочную лопатку, какой за столом накладывают торт или заливное. Он, видимо, захватил ее нарочно. Он присел на корточки и, погрузив лопатку в чуть примерзшую землю, в три приема, «хруп-хруп», вырезал у основания могильного холмика ровный сегмент, вытащил его на лопатке, словно кусок торта, и положил рядом. Потом затолкал средним пальцем серебряный портсигар подальше в образовавшееся отверстие. Это было не слишком трудно. Земля не успела промерзнуть. Внутри, может быть, даже теплая. Веня заложил дыру тем же самым земляным сегментом и, словно импровизированным мастерком, подравнял место лопаточкой. Дело было сделано. Меня даже удивило, насколько все оказалось легко и просто. Буквально никаких проблем. «Хруп-хруп» куда как приятнее, чем «чвак-чвак». С некоторым беспокойством я лишь ожидал, какова будет дальнейшая судьба сервировочной лопатки. Я бы не удивился, если бы он достал салфетку и, тщательно протерев лопатку, сунул ее обратно в карман. Это было бы неприятно. Слава Богу, ничего подобного он делать не стал. Весело взглянув на меня, он повертел лопатку в руке, а потом, широко размахнувшись, забросил ее далеко в густые колючие кусты. Там ее не найдут до скончания века. Потом он вытащил салфетку и вытер руки. Каждый жест говорил об уверенности этого человека в естественности и незамысловатости бытия и даже внушал своеобразное умиротворение. Папа без сомнения должен был остаться чрезвычайно доволен подобной аккуратностью и чистоплотностью…
Я, кажется, уже упоминал, что еще с тех пор, как я самоустранился (или меня устранили) от строительства Москвы, я стал незаметно для себя присматриваться к происходящему вокруг, к тому, чего раньше, может быть, не замечал. Мной руководило не одно любопытство, но также естественное человеческое желание сориентироваться в хаотическом наплыве событий. Однако чем больше я присматривался, чем больше накапливал фактов и фактиков, которые должны были помочь мне набросать общую схему, тем яснее понимал, что никакой схемы набросать не удастся. Я был информирован куда лучше среднестатистического обывателя, но информация все равно была безнадежно отрывочной. Невозможно было углядеть общую логику событий, достоверно проследить все причинно-следственные связи. Случай с трагической гибелью доктора лишний раз это подтверждал… Я мог судить лишь о том, что видно с моей колокольни, — и не более. Но, в данном случае, никто, слава Богу, и не требовал от меня объективности.
Точность, внутренняя логика сюжетных ходов, мотивов поведения возможны разве что в литературном произведении. В жизни мы вполне удовольствуемся недосказанностями и туманностями. Наше воображение сплетает в единый образ и соединяет общим настроением то, что никак не вяжется вместе. Строго говоря, никакой реальности вообще не существует. Это тоже фикция. Вокруг нас множатся черные дыры, но мы их не замечаем — по крайней мере до того критического момента, пока наше индивидуальное бытие не обрушится совершенно.
Как всякий нормальный человек, я, конечно, ничего такого не замечал. Наоборот, особенно после случившегося с доктором, мне стало казаться, что жизнь есть логичный и неразрывный поток, что я втянут в него и ощущаю его реальность.
К чему я все это?..
Когда я отвозил любовницу доктора на станцию, я еще не знал, что симпатичная женщина, единственная, кто проливал слезы у гроба, успела устроить среди наших странного свойства переполох. Совсем неспроста Альга обратилась ко мне с просьбой проводить «медсестру» до электрички, позаботился о том, чтобы сбыть ее побыстрее с глаз долой. Как раз в тот момент, когда я уединился с Майей, застенчивая молодая женщина, до того молчавшая, вдруг подъехала к нашим старичкам с удивительным сюрпризом. Видимо, сказались тяжкие впечатления и переживания последних дней. Из-за них у бедной женщины, судя по всему, слегка помутился рассудок. Она стала совать в руки старичкам рукописные копии какого-то письма, почему-то называя его «святым». Якобы накануне своей гибели доктор получил зловещее послание, но, будучи по натуре циником и насмешником, не внял содержавшимся в нем предостережениям. Из за этого все и произошло. Теперь, дескать, она сама обязана донести содержание «святого письма» до всех нас, чтобы потом мы «ни на кого не пеняли». Явно заговаривалась, бедная. Все время озиралась, словно опасалась, что рядом окажутся недоброжелатели и помешают ей.
Наши старички, не понимая, что она от них хочет, разнервничались и даже слегка перепугались. Они пытались вникнуть в смысл писанины, но не смогли. А женщина горячилась, возмущалась их бестолковостью. Она утверждала, что каждому из нас совершенно необходимо собственноручно переписать десяток таких писем и без промедления распространить копии среди ближайших родственников и знакомых. Дескать, только таким образом удастся предотвратить надвигающиеся бедствия. Вот доктор посмеялся, не захотел, и что из этого вышло! Он то считал это идиотским розыгрышем или дурью. Может быть, делом рук какой-нибудь особы, вроде метафизической и богемной половины профессора Белокурова. Такие экзерсисы были как раз в ее вкусе. Подобное могли также учудить малахольные бабы, прикармливающиеся в храмовом флигеле у о. Алексея и частенько распространявшие всякую ахинею. Что касается меня, то я мгновенно вспомнил свой последний телефонный разговор с доктором, его странные намеки на «другую записку».
К счастью, подоспела изумрудноглазая Альга. Она сразу поняла ситуацию и отвлекла внимание женщины на себя. Она отвела ее в сторонку, терпеливо и сочувственно выслушала весь бред, взяла письма (никакие они, естественно, были не святые), пообещав, что сделает все именно так, как женщина настаивает. Когда сообщили, что вот-вот прибудут Папа с Мамой, «медсестра» вдруг ужасно оробела, впала и беспокойную тоску и запросилась, чтобы ей помогли поскорее выбраться из Деревни и отправиться домой. Женщина была готова бежать куда глаза глядят. Альга поняла, что бедняжка, учитывая ее состояние, пожалуй, не найдет дорогу из обширных Папиных угодий, а потому препоручила заботам «мужчины», то есть мне. Теперь я понимал, почему, вылезая из микроавтобуса, симпатичная женщина помедлила, словно хотела что-то сказать, но не решилась.
