Сергей Морозов - Великий полдень
К счастью, подоспела изумрудноглазая Альга. Она сразу поняла ситуацию и отвлекла внимание женщины на себя. Она отвела ее в сторонку, терпеливо и сочувственно выслушала весь бред, взяла письма (никакие они, естественно, были не святые), пообещав, что сделает все именно так, как женщина настаивает. Когда сообщили, что вот-вот прибудут Папа с Мамой, «медсестра» вдруг ужасно оробела, впала и беспокойную тоску и запросилась, чтобы ей помогли поскорее выбраться из Деревни и отправиться домой. Женщина была готова бежать куда глаза глядят. Альга поняла, что бедняжка, учитывая ее состояние, пожалуй, не найдет дорогу из обширных Папиных угодий, а потому препоручила заботам «мужчины», то есть мне. Теперь я понимал, почему, вылезая из микроавтобуса, симпатичная женщина помедлила, словно хотела что-то сказать, но не решилась.
Мне, увы, так и не удалось ознакомиться самолично с пресловутым «святым письмом». Еще до моего возвращения Альга убедила наших старичков и Майю, на которую, кстати, письмо произвело самое тягостное впечатление, что лучше сразу уничтожить все копии, побыстрее забыть об этом, и даже пошутила, что, мол, жаль, что уехал о. Алексей, может быть, надо было ему хорошенько покадить после своеобразного бесовского наваждения, после того как потусторонние силы напомнили о себе таким неожиданным образом. Не хватало еще чтобы подобная скверна попалась на глаза детям! Старички согласились, что это мудро, и глупые тексты были тут же преданы огню в камине гостиной. У всех как-то сразу отлегло от сердца. У меня, однако, возникло ощущение, что текст этот, сам по себе, может быть, абсолютно бессмысленный, является одним из характерных звеньев логической цепочки событий, точнее, общего потока реальности, о котором я говорил выше.
Руководимый здоровым любопытством, я попытался выяснить все возможные подробности, но женщину уже унесла электричка, и разыскать ее было бы, наверное, нелегко. Да и не стал бы я этого делать. Майя и Альга вообще не испытывали желания вспоминать и пересказывать содержание письма, а по словам наших старичков, которые еще некоторое время обсуждали этот инцидент, выходило что-то совершенно неудобоваримое и бестолковое — что то вроде донельзя извращенных случайных фрагментов из Апокалипсиса.
Речь в письме шла о некоем святом граде, который воздвигнут над бездной, и о некоем младенце мужеского пола, который родился для того, чтобы пасти народы железным жезлом. Зачат же сей младенец женой, облеченной в солнце и с луной под ногами, от красного дракона. Обликом дракон походит на многоглавую гидру и того самого зверя, который вышел из бездны с намерением воцариться на земле, а град святой превратить в змеиное логово, изгнав младенца в пустыню. В письме также утверждалось, что многие люди стали почитать дракона за благодетеля, за самого близкого человека, и даже готовы призвать на царствие. Имя же его, прежде указанное открыто и ясно тремя шестерками, ныне скрывается как величайшая тайна. Сам же он, кроме многоглавости, описывался как существо двуликое и двуполое: один лик как бы мужской, а другой как бы женский. Короче говоря, последний шанс дан нам, человекам, чтобы распознать под маской зверя, который назвался столпом семьи человеческой. И мы, люди, должны поклониться младенцу и матери его, облеченной в солнце, а также просить младенца, чтобы тот стал избавителем и сразился со зверем и уязвил змееподобное чудище в пяту и убил его (ибо так предначертано) — иначе произойдут на земле великая смута и неминуемая битва, каких не бывало от сотворения мира. Все оружие будет разбито оружием. Не останется ни меча, ни стрелы, но конца сражению еще не последует. Это будет страшная битва между равными и подобными: лев будет пожирать льва, скорпион жалить скорпиона, агнец бить рогами агнца, голубь клевать голубя, а человек истреблять человека — покамест все сущее на земле, одержимое яростью, не истребит самое себя без всякой надежды на спасение. Но последний шанс, якобы, не упущен, еще есть время, полвремени, четверть времени или хотя бы одна его сорокотысячная часть и мера, о чем, собственно говоря, и сообщалось в данном «святом письме». Тем, кто его прочел, в частности, всем нашим, под страхом вечной смерти вменялось в обязанность переписать его и передать ближним, дабы каждый был оповещен. Тогда, дескать, магическая линия вокруг зверя замкнется, восторжествует истина, и каждый поднимет руку и укажет перстом на того, кому прежде поклонялся, как Богу, а младенец прозреет особым зрением и вооружится истиной, чтобы уже навечно положить предел нечистой власти…
Разбирать подобный бред с целью доискаться в нем смысла — и вообще рационального зерна — было, конечно, бесполезно. Но именно этот случай дал мне уверенность, что все произошедшее ранее, а также произойдет в будущем, подчинено железной логике. Мне как будто открылась некая потайная дверца и удалось заглянуть в таинственное смежное пространство — туда, где располагалась вся механика бытия, приводящая в действие то, что дается нам в ощущениях. Как если бы, скажем, на огромном пароходе вы заглянули бы в машинное отделение и увидели там нагромождение движущихся поршней, маховиков, пружин, шестерен, и, несмотря на то, что ничего бы не поняли в принципах работы механизмов, все равно бы ощутили своего рода прозрение — ощутили логику происходящего, получили представление о том, как вся махина движется.
Кстати, подобное чувство у меня уже однажды возникало. Было время, когда меня впечатляла и даже в определенной степени угнетала бездна человеческой души, вообще внутреннего мира. Возможно, для полноты впечатления не хватало, как бы это сказать, какой-то ключевой иллюстрации… И вот мне довелось присутствовать на вскрытии трупа человека, которого я весьма хорошо знал при жизни. С этим скоропостижно скончавшимся человеком меня связывали многочасовые беседы как раз на тему нашего внутреннего мира, почти медитации. Мы подыскивали образы, которые смогли бы передать то, что представляет собой человеческая душа, — анализом мельчайших нюансов психических проявлений и так далее. Мы сходились на том, что наиболее адекватное подобие души есть архитектура — архитектура громадного здания или даже целого мегаполиса — как это вдруг проявляется в масштабных сновидениях. Анатомия, психология, архитектура суть одно и то же…
И вот в ранний предрассветный час этот человек лежал на столе морга, а я наблюдал, как патологоанатом вспарывает живот, вскрывает грудную клетку, копошится в его внутренностях, вскрывает черепную коробку, под которой еще недавно бурлили такие свежие и оригинальные мысли. Я видел сердце, печень, мозг. Нет, не то чтобы меня в тот момент шокировала физиологическая изнанка жизни или были перечеркнуты наши интеллектуальные выкладки. Вовсе нет. Наоборот, все подтвердилось. Наши архитектурно-анатомические аналогии были как нельзя более уместны. Тайна самой души, конечно, так и осталась не раскрытой, но уже одно то, что внутри конкретной человеческой головы содержатся довольно увесистые и извилистые лепешки, вылепленные из почти строительного материала, который видом и консистенцией напоминал некую первичную глину, составленную и замешанную из библейских праха и пыли, — уж одно это говорило в пользу наших предположений. То есть, грубо говоря, душа была не метафорическим, а вполне адекватным отображением архитектуры тела. Если душа и сознание разные названия для одного предмета. Я увидел то, что заведомо предполагал увидеть, да. Эта анатомическая демонстрация оказалась необычно важна. Я должен был воочию убедиться, что там — в черепе и под ребрами — не окажется никаких сюрпризов и чудес вроде волшебного внутреннего сада с разлетающимися голубыми птицами, расползающимися противными гадами, или, скажем, сокровенного миниатюрного города, населенного не то нежными эльфами, не то пакостными увертливыми чертенятами… Иначе этого, пожалуй, никак не объяснишь.
Что такое со мной происходило?
В отсутствии нашего ироничного доктора, я сам поставил себе диагноз. Судя по всему, меня терзала любовная лихорадка. Причем в ее опасной горячечной фазе. Мое объяснение с Майей в день похорон не разрядило ситуацию, а мое «формальное» признание в любви не стало магическим заклинанием, которое открыло бы мне вход в райские кущи материализовавшейся мечты.
Что изменилось?
Я это знал. Я знал, что теперь, вместо романтических фантазий, придется иметь дело с грубой реальностью. Не существовало больше этих милых глупостей, которые держали меня в поэтическом напряжении, — вроде «улыбки прощальной», «первого случая» и т. д. Наверное, в глубине души я даже жалел об этом. Если раньше я мог мечтать и ничего не делать, то теперь я должен был действовать. Никакой двусмысленности места не оставалось. Стало быть, я лукавил, когда говорил Майе, что все зависит от нее. Все зависело от меня и только от меня. Можно было как угодно толковать наш разговор в спальне у Косточки (отказ это был с ее стороны или нет — конечно, никакой не отказ), но в наших отношениях наступила полная определенность. Наши отношения сделались физическими отношениями мужчины и женщины. А уж какими именно они будут по форме — тайными или открытыми, длительными или мимолетными, отношениями супругов или любовников — это, как говорится, другой вопрос.
