Сергей Морозов - Великий полдень
Забавно, ведь я даже не знал, не мог решить, как мне называть ее. То есть какие нежные слова мне подобрать для нее. «Любимая», «милая», «деточка», «радость моя» — не годились. Само ее имя, такое привычное — Майя — как-то вдруг перестало выговариваться. Почему Майя? Потому что ее зачали под майским солнцем?.. Когда она была маленькой, мы ласково называли ее Майюней-Майюсенькой, но с некоторых пор вдруг перестали. Я и не заметил когда. Может быть, называть ее так?.. Я беззвучно шевелил губами, словно стараясь ощутить ее секретное, настоящее имя, — как будто таковое существовало. В крайнем случае, сошло бы и полное молчание. К слову сказать, я где-то читал, что с древнеиндийского Майя переводится как «мечта». Пусть бы ее так и называли — Мечта… Странная вещь имена. Иногда я думал, что имя вообще ничего не значит, а иногда что имя — это все.
Я знал, стоит ей только пригласить меня к себе или мне самому нагрянуть к ней, она, как говорится, станет моей. Мне казалось, что она сама уже привыкла к этой мысли. Желает этого. Даже ждет развязки. Вероятно, мне так и следовало поступить. Я говорил себе: «Да, тебе немедленно нужно поехать, просто переспать с ней, а там видно будет».
Не скажу, что мысль о том, что Майя готова в любой момент стать моей, развязала мне руки. Наоборот, у меня была такое ощущение, что меня придавила ответственность. Я даже боялся представить себе, как это произойдет, что такое будет — эта наша близость. Я знал Майю так хорошо, что ее внешность словно расплывалась у меня перед глазами, и я не мог вспомнить ее лица (как это часто бывает с воображаемым обликом тех, кого мы любим). Я только понимал, что она очень красива, свежа, чиста. О такой девушке должен мечтать любой мужчина. Последнее время она стала заплетать свои белокурые волосы и закалывать их на затылке на манер деловой женщины. При этом ее темные брови и уголки сверкающих голубых глаз как бы оттягивались назад, а кожа полностью открытых щек, скул и висков отливала ровной матовой белизной с едва розовым оттенком, словно девушка была постоянно чем-то взволнована. Летом на пляже я видел ее в купальнике, почти обнаженной, но как-то не был в состоянии фиксировать внимание на подробностях — пупке, сосках, особых нежных и тонких линиях девичьего тела. Чтобы сходить по ней с ума, мне хватало звука, шороха, прикосновения. Когда я думал о ее теле, мне вспоминалось лишь прикосновения и то, что я чувствовал при этом — необычайная радость — как будто вдруг отыскал часть самого себя, обе половинки сомкнулись, и для моей беспризорной души образовался чудесный сосуд. Это все равно что обрести новую сияющую плоть, слиться с ней. Это все равно что наконец стать самим собой и достичь совершенства… Соединившись вместе, мы не будем ощущать ни младости, ни старости — ни времени. Время есть череда цифр и мыслей. Но цифры ничто. Мысли тем более. Все — чувство, все — только одно чувство!.. И мы должны воплотиться в нашем общем чувстве. Вот единственная возможность обрести бессмертие при жизни.
Из того последнего разговора с Майей мне особенно врезались в память ее милые сочувственные слова: «Ты и сам как ребенок…» Видимо, любому мужчине приятно слышать от возлюбленной именно эту материнскую ноту — даже из уст юной девушки. Я с удовольствием припоминал выражение, интонацию, с которыми они были произнесены. Я чувствовал себя заблудившимся человеком, который еще недавно замерзал посреди снежной пустыни и вдруг ощутил как потянуло дымком, теплом и жильем. Мне показалось, что в словах Майи прозвучали забота и понимание. Как тот усталый, намерзшийся человек, я был готов броситься, сломя голову, в направлении человеческого жилья, я почувствовал дым и замер в счастливом предчувствии спасения. Теперь можно было помедлить, ловя ноздрями этот чудесный дым, навевающий картины уюта и тепла близкого очага. Но в отличие от пресловутого странника в тундре, я сознавал, что не просто набрел на жилье, а достиг родного убежища и гнезда. И я предвкушал счастье.
Что же со мной происходило?
Ничего особенного, как будто, не происходило. По крайней мере, никто не обращал на меня внимания, и, судя по всему, мое поведение никому не казалось странным. Все были равнодушны, все были заняты своими делами. Я обретался в пустоте. Не с кем было слова сказать. Не с кем было поделиться. Александр, к сожалению, был еще слишком мал, чтобы с ним можно было потолковать по-братски, по-мужски — а как бы это было здорово!.. Впрочем, — одергивал я себя, — какая нелепость! Мне не требуется никому изливать душу, ведь моя душа рвется к ней, к Майе! Если говорить, то лишь с ней! Она одна могла меня понять. Единственное, что нам требовалось — наконец соединиться. Но я-то понимал, что означает это соединение. Мне предстояло коренным образом изменить свою жизнь. По сути начать ее с нуля. В некотором смысле, я действительно должен был заново родиться, а чисто практические, материальные обстоятельства моего теперешнего существования (бездеятельность, безденежье и вообще неопределенность) никак не способствовали осуществлению светлого идеала возрождения. Тут уж речь не об «улыбке прощальной», которая мелькнет да и только, а о целой жизни. Я опасался, как бы не пойти по второму кругу… Путник запоздалый, намерзшийся странник, почуявший дым родного очага — это лишь поэтические аллегории. Я уже не мог ощущать себя младенцем, о котором печется заботливая мамочка. Майя была не мамочка, а сам родной очаг мне еще только предстояло создать… В общем, мне было не отвертеться от простого и насущного вопроса: как я практически стану устраивать нашу с Майей жизнь. Как мужчина я был даже обязан поставить перед собой этот вопрос. И решить его.
Но никаких таких вопросов мне, слава тебе Господи, ставить перед собой не пришлось, а следовательно, и не пришлось их решать.
6
Целый месяц под окнами нашей городской квартиры с самого раннего утра слышалась оркестровая музыка, вскипал шум толпы, проносилась гнусавая мегафонная перекличка. Я подходил к окну, раздвигал гардины и, засунув руки в карманы брюк, наблюдал, как внизу на набережной формируется колонна манифестантов. Постепенно, по мере прибытия народа, движение транспорта полностью перекрывалось. Милицейские чины и многочисленные народные дружинники обеспечивали порядок. Из фургона выгружали портреты нашего партийного лидера Феди Голенищева, а также транспаранты с лозунгами, в которых обыгрывались одни и те же актуальные мысли: «Не сорвут нам, гады, выборов!» и «Да здравствуют свободные демократические выборы!» Десятки людей энергично разворачивали обширнейшее полотнище государственного флага, чтобы затем, растянув его за края, нести, словно громадный полог, впереди колонны манифестантов вдоль проспекта, по мосту через Москва-реку, — под самые стены Москвы к Треугольной площади, где колонны из разных городских и пригородных избирательных округов, сливались. Здесь проходили все митинги.
То, что теперь митинговали именно под стенами Москвы, было весьма примечательно. И в высшей степени характерно. Раньше — то народ предпочитал бурлить в историческом центре столицы. Правительство, аппаратчики и вся администрация располагались на прежних местах — то есть в Кремле, на Старой площади, в Белом Доме. Но теперь народ знал, что наш партийный лидер Федя Голенищев, немало способствовавший строительству Москвы, одним из самых горячих ее поклонников и попечителей, уже давно перенес в нее штаб-квартиру своей партии. Он занял офис в Восточном Луче, в нескольких кварталах от Центрального сектора, в котором немного раньше обосновался со своим Концерном его друг и соратник Папа.
То, что происходило на городских улицах, было непременной частью мероприятий, организованных навстречу близящимся выборам. Население демонстрировало стихийную любовь к кандидату и общественный энтузиазм, а также вроде бы как надежду на лучшее. И атмосфера отчасти разряжалась, что было немаловажно, поскольку еще недавно ситуация в Городе и области балансировала на грани хаоса. Слава Богу, недавние разбойные вспышки были пресечены благодаря решительным и самоотверженным действиям армейских спецподразделений под личным командованием маршала Севы, который, кстати, уже одним этим доказал свою лояльность и должен был абсолютно себя реабилитировать после истории с генералиссимусом.
Особенно усердствовали наши местные самоуправленцы. В нашем округе сколачивалась самая массовая, организованная и дружная колонна манифестантов. Было изготовлено самое громадное шелковое полотнище государственного флага и выходил самый мощный сводный оркестр, выгодно отличавшийся от прочих приглашенными виртуозами. Но главное — именно в недрах наших местных структур зародилась и получила свое первоначальное развитие инициатива некоего патриотического внепартийного общенародного форума. А точнее, глобальная идея Всемирной России. Подобная умопомрачительная идея могла прийти не иначе как в похмельные бошки нашим местным гориллам. Или, что еще вероятнее, в плешивые головы канцелярским крысам, копошившимся в бюрократических бункерах окружных учреждений. Что же касается неистребимой тяги к всяческой гигантомании, то это вообще наша национальная, наследственная черта.
