Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

Но, что самое ужасное, если бы он решился, я бы не отвергла его, ведь я тоже любила.

Временами мне это казалось кошмарным наваждением: Шуман в больнице, а мы с нашим восторгом самопожертвования, клятвами в том, что нас связывает только забота о нем и вера в его выздоровление, на самом деле понимаем, какая это ложь! И лишь последняя преграда, созданная нашей спасительной нерешительностью и стыдливостью, мешает нам признаться в правде!

Когда я отправилась на гастроли в Роттердам, Брамс, охваченный той же тоской, что и некогда Шуман, примчался туда следом за мной, чтобы быть рядом. Он, намекая на гетевского Вертера, называл себя юношей в синем фраке и желтом жилете: Брамс действительно был близок к самоубийству. Эти чувства, это безумие, боль и тоска прорываются в написанных тогда Вариациях на тему Шумана, посвященную мне… (Музыкант играет Вариации Брамса)

И все-таки мы расстались, и это расставание было похоже на бегство. Брамс покинул меня потому, что в какой-то момент почувствовал: при всей любви ко мне он не может принести в жертву свою свободу художника, свое честолюбие, свои мечты о славе. Конечно, он причинил мне боль, но я сказала себе: наверное, так лучше, честнее и справедливее…

Сказала и успокоилась.

Успокоилась настолько, что в письмах советовала ему жениться, уговаривала, убеждала, приводила самые неотразимые доводы, торжествуя в душе от мысли, что все-таки он не женится, мой Брамс. И мы будем по-прежнему переписываться, обмениваться мнениями о музыкальных новинках, иногда встречаться, ссориться, изощряться в придирках, колкостях и насмешках, с мстительной усладой друг друга изводить, но по-прежнему любить. Мне кажется, я одна знаю разгадку той особой, невыразимой, щемящей, обморочно сладкой грусти, мольбы, надрывного отчаяния, которые слышатся в музыке Брамса, — грусти о чем-то несбывшемся, безвозвратно утраченном…» (Музыкант играет интермеццо ми-бемоль минор.)

Брамс в молодости был романтик — любил Гофмана, Новалиса, Жан-Поля. И, несмотря на то, что этот светловолосый юноша в зрелые годы очень изменился (потучнел, стал носить бороду, из-за чего в Вене, во всех ресторациях, его называли господином фон Брамсом), он остался романтиком на всю жизнь.

А сейчас я чувствую, друзья, некую лихорадочную взвинченность: это означает, что пора вызвать дух главного демона романтизма, — дух Паганини, и прочесть вам мою последнюю страничку.

(Читает.) «Воистину он чародей, он демон, этот итальянец, извлекающий из одной струны Соль целую гамму звучаний! Скрипка в его руках то рыдает, то что-то жалобно шепчет, то зовет издалека, то бесовски взвизгивает, то отрывисто, желчно смеется, пальцы же, пальцы… они скользят по струне или совершают головоломные прыжки, замирают и вновь выделывают отчаянные трюки!

Право же, маэстро, когда слушаешь вас, кажется, будто вы вслед за Фаустом заключили сделку с тем, чей гамаш так ловко драпирует копыто! Да и в облике вашем проскальзывает нечто, навевающее мысль о подобной сделке, — особенно когда в саркастической усмешке кривится рот, словно бы отвечая струнам, а горбинка спины, острый подбородок на деке скрипки, длинные пряди волос и отлетевшие фалды фрака придают вам сходство со зловещей птицей…

Впрочем, вам не менее идет и роскошный голубой редингот с воротничком, отороченным мехом, и башмаки на высоких каблуках, с золочеными пряжками, в которых вы так любите появляться. И вообще, вы человек крайне противоречивый, неуловимый в своей двойственности. „Смиренный и гордый, искренний и саркастичный, расточительный и скупой, уступчивый и непреклонный, равнодушный и чуткий, точный и беспорядочный“, как говорят о вас те, кто вас близко знает.

То вы богохульствуете, отказываетесь воспитывать у иезуитов сына, то мечетесь в страхе за свою погибшую душу и готовы заказать для себя сто заупокойных месс; то полны презрения к голубой крови, то добиваетесь титула барона. И вам совершенно все равно, что вам предложат для ночлега — простой матрас на чердаке или пуховую постель под бархатным балдахином. Даже внешность ваша таит ту же вечно ускользающую загадку: орлиный нос, высокое чело, дуги бровей и лукавая улыбка, напоминающая улыбку Вольтера…

9 марта 1831 года. Вернувшись, домой после концерта Паганини, устроенного в Королевской академии музыки (Grand Opera), Лист долго ходил по комнате, так сумрачно посматривая на стоявший в углу рояль, словно тот испытывал его, бросал ему дерзкий вызов. Ему мучительно, до жгучего вожделения хотелось сейчас играть! Но в то же время Листа так поразил облик этого итальянца, что он не мог приблизиться к роялю: какое-то заклятие, какая-то колдовская сила удерживала его, и любимый инструмент отпугивал, словно очерченный магическим кругом.

Лист останавливался у ночного окна, вглядываясь в разноцветные огни рю де Прованс, где они жили с матерью (отец к тому времени уже умер), вслушиваясь в шум экипажей, постукивание тросточек по брусчатке и неутихающий гул толпы. Он садился в кресло и снова вставал, словно нуждаясь в движении для того, чтобы осознать значение случившегося.

Да, он не просто услышал гениального скрипача, волшебника, чародея — он ощутил возможность прорыва в неведомое, нового постижения инструмента, не только скрипки, но и рояля, еще не открывшего всех своих тайн. В его сокровенных недрах хранятся сокровища, к которым только найди доступ, и они засверкают в твоих руках россыпью драгоценных алмазов! На рояле, этом дивном подобии оркестра, можно не просто исполнить мелодию, но пробудить духов самой природы, смешать звуки, как художник смешивает краски, и изобразить… Да, да, изобразить шум горного водопада, весенние раскаты грома, шелест осенних дубрав, рокот морского прибоя, вечерний звон колоколов! Казалось бы, это невозможно, ведь все-таки (все-таки!) рояль не оркестр, но в то же время вполне достижимо, если… нет-нет, не заключить сделку с дьяволом (оставим эти выдумки поэтам!), а использовать найденные Паганини приемы и принципы. Найденные для скрипки, но ведь их можно по-новому переосмыслить, использовать, претворить для рояля!

Вот, скажем, его последний каприс… какая прекрасная, выразительная тема!.. И так она может зазвучать на рояле, во всех регистрах, во всем диапазоне… от грандиозного форте до почти неслышного, тающего в воздухе пианиссимо!..» (Музыкант играет Этюд ля минор Паганини-Листа.)

Браво, браво, маэстро! Вам вновь аплодирует вся улица! Мне кажется, дух Листа витал над вами, когда вы играли!

Но наступило утро в нашем маленьком, тихом немецком городке: скоро няни выведут на бульвар детей, стряпчие отправятся в ратушу, а кухарки — на рынок. Вот и Гофман гасит свечу, надевает фрак и поправляет манишку у зеркала: ему нужно вовремя явиться в бамбергский театр.

О, как жаль расставаться с роялем, мольбертом и письменным столом! Но промелькнет день, наступит вечер, и он вернется на свой чердак. Прикорнет на часок, чтобы восстановить силы, выпьет залпом бокал вина, и долгая ночь снова принадлежит ему. Гофман будет рисовать, сочинять музыку, играть на рояле и стремительно, почти без помарок писать рассказы, окуная гусиное перо в чернильницу, из которой, словно из волшебного колодца, появятся на свет его причудливые персонажи.

И тогда Эрнст, Теодор и Амадей встретятся снова.

26 мая 2001 года

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАЛОШИ СЧАСТЬЯ

(записки случайного философа)

Почему я люблю так детство? Я безумно люблю его, мое страдальческое детство.

Пролог

ЧЕЛОВЕК С ЗАПИСНОЙ КНИЖКОЙ

Чуть было не сказал — фосфорическую

Теперь-то я вижу, что во всем этом была некая странность, некая причудливость, некая, я бы даже сказал, экзотичность. Была, хотя всех вполне удовлетворяли те сбивчивые объяснения, которые я приводил в оправдание своего визита, и никто не спешил заподозрить во мне до приторности вежливого и улыбчивого (перламутровая вставная улыбка!) страхового агента, ночующего по чердакам бродягу или квартирного вора, замышляющего очередную кражу. Никого не настораживало то, как заискивающе я улыбался, пританцовывал на месте и учтиво приподнимал над головой шляпу, называя свое имя и тем самым стараясь произвести должное впечатление на хозяина квартиры, открывшего мне дверь. Впечатление, призванное внушить, что мой визит не имеет ничего общего с попыткой принудить его любыми средствами застраховать от пожара полосатый тюфяк, безногий стул и пыльное зеркало. Столь же чуждо мне намерение заполучить посредством вымогательства ржавый ключ от чердака, где я мог бы провести ночь, или взломать чужую дверь и унести в потертом бауле мраморное пресс-папье, бронзовые подсвечники и столовое серебро. Да и сам факт, что человек с записной книжкой поднимался по лестнице, стучался в двери и, неуклюже представившись, задавал нелепые и невразумительные вопросы, тоже не вызывал удивления, хотя странность, причудливость, экзотичность были, казалось бы, налицо и вопросы имели особое свойство.