Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Брих не мог не признаться перед самим собой, что пропаганда так называемых реакционеров — это попросту дешевые конфетки в красивой обертке демократической фразеологии. А радио с того берега? Кое в чем они правы, а кое-что врут. Бороться против нынешнего режима? Против Патеры, которого он каждый день встречает на лестнице? Против соседа, что живет рядом? И в конечном счете, может быть, и вправду против социализма, а ведь эти люди хотят его. Сколько он сам еще до февраля спорил о социализме с Ондрой, упрекая товарища в предубежденности, — ведь Ондра частный предприниматель! — и защищал от саркастических выпадов приятеля эту благородную идею, сочетающую в себе величайшую человечность, справедливость и разум. Да, только глупец или преступник может восставать против социализма. Но сейчас Бриху казалось, что он очнулся от розового сна и уперся в какую-то стену. Не так он представлял себе социализм! Террор, диктатура, комитеты действия, рабочая милиция… Страх и ненависть! Месть и сведение счетов. Слыша подчас волнующие новости, Брих стискивал зубы. Изволь слушать их радио, читать их газеты! Все усердствуют наперебой в восхвалении социализма, все на один лад! Трусость людей так и выпирает наружу. Одних увольняют, других, более благонадежных, принимают на их места. Грозит опасность, что возникнет новая каста избранных. Новые карьеристы, ненавидя компартию, рвутся в ее ряды, видя в партбилете пропуск в рай несвободы. Трудбригады, лозунги, митинговщина — все это социализм? Власть рабочих? Нет, он, Брих, не примирится с этим, он не может и не хочет быть таким, как дядюшка Мизина. Лучше жить бессмысленно, чем позорно.
И вместе с тем Брих чувствовал, что не в силах, просто не может поднять руку против всего этого. Ведь они во многом правы, он видел это во всем. Ведь и в самом деле сколько несправедливости было у нас до февраля, спекулянты жирели, как клопы, присваивая плоды чужого труда. Да, это так. И о многом другом, что было в прошлом, не приходится жалеть.
В том-то и беда Бриха: он висит между двух миров, не в силах сказать ни да, ни нет, и терзается сознанием своей ненужности. А ведь так хочется работать, идти вперед, жить по-человечески… так хочется! Что же остается делать? Стоять в стороне, идти путем, который никуда не ведет, и ждать, ждать, ждать? Но чего? Замкнуться в себе? Погрузиться в мир собственного разума и сердца, как бы зыбок и недолговечен ни был этот мир, не покоряться насилию, не служить всему тому, чего он, Брих, не приемлет. Иначе он стал бы противен самому себе.
Весть об отказе Бриха от повышения разнеслась по бухгалтериям. Брих чувствовал это по тому, как на него поглядывали: одни недоуменно, другие с молчаливым восхищением, которое его не радовало. «Человек с характером!» — говорили о нем. Да, не всякий может позволить себе такую роскошь! Брих даже получил анонимное письмо, автор которого в высокопарных выражениях превозносил непримиримость Бриха к диктатуре. Брих, мол, будет вознагражден сторицей… как только нынешний режим потерпит крах. «Кретин! Примитивный, торгашеский, мещанский умишко!» — подумал Брих, яростно разорвал письмо и бросил его в корзину. Не менее яростно он отразил упреки дядюшки Мизины, который напустился на него: «Отказался от собственного счастья, дуралей! Такой случай — редкость!»
Работа в бухгалтерии опротивела Бриху, она теперь казалась ему убийственно скучной; сознание того, что отныне он постоянно будет заниматься ею, нагоняло уныние. Ведь это работа только ради жалованья, из которого пара сотен уходит на скромное пропитание и несколько сотен — в сбережения. Брих с детства привык экономить, экономил и теперь, хоть и не знал для чего. Может быть, на две-три редкие книги, которые букинист припрячет для него под прилавком, стопки их уже высятся у него на столе, Бодлер, Малларме… Брих перечитал Джойса, Хаксли, попытался перечитать Пруста. И снова бросал книги. В них сотни человеческих судеб и мнений, но в них нет ответа на те вопросы, которые не дают ему покоя.
А еще Ирена. После того ночного разговора он больше не видел ее, но понимал, что все осталось недосказанным. Он боролся с желанием повидать ее. Снял однажды телефонную трубку, но рука сама опустилась. Зачем встречаться? Не нужно, больно и безнадежно! Ирена просит то, чего он не может дать ей. Она требует ответа на вопросы, в которых он не разбирается. Усиливать ее растерянность своей растерянностью, ну уж нет! Плохая это была бы услуга такому близкому… такому дорогому человеку. Лучше не думать об этом!
Все эти мысли и чувства таились глубоко в душе Бриха, а жить он продолжал по-прежнему одиноко. По утрам делал гимнастику, раз в неделю ходил в бассейн, ужинал все в той же закусочной и все, что в нем жило, скрывал за невозмутимым выражением лица, а иной раз даже смеялся, слушая свежий анекдот общительного Главача. Надо жить, что бы ни происходило, надо дышать, разговаривать с людьми, — Брих не любил уныния, он противился ему изо всех сил, противопоставлял ему всю свою волю к жизни. Видно, таков удел моего поколения — строить воздушные замки, видеть, как они рассыпаются в прах, и снова складывать из обломков новый мир по своему образу и подобию… и так без конца. Мы живем в эпоху переоценки всех ценностей: то, что вчера казалось хорошим, будет сметено завтра. А ты, дружище, живи.
Началось это совсем невинно. Мизина вызвал племянника в «аквариум» и дал ему срочную работу.
— Ничего не поделаешь, придется тебе задержаться, — коротко объяснил он. — Ну, ничего, Франтишек, я попросил остаться и товарища Бартоша. Он охотно согласился помочь тебе. Завтра после обеда отчет должен быть у меня на столе.
Брих хотел было категорически отказаться, но, узнав в чем дело, махнул рукой и без возражений взялся за работу. Когда все ушли, он и Бартош зажгли настольные лампы и погрузились в бумаги. Счетная машина Бартоша неутомимо щелкала в тишине, длинная полоска бумаги выползала из нее, свитком ложилась на стол и опускалась на истоптанный паркет. Оба молчали, но Брих чувствовал, что разговор неизбежен. Ну, что ж! Он надолго забаррикадировался сосредоточенной работой, но когда поднял глаза, встретился с пристальным взглядом Бартоша.
— Вам нужно что-нибудь? — спросил Брих.
Бартош отрицательно качнул головой: он просто отдыхал. Закурив сигарету, он выпустил дым. Зеленоватая тень от абажура закрывала верхнюю часть его лица. С минуту он курил, поглядывая на Бриха, занятого расчетами, потом спокойно спросил:
— Так как ваши дела, а?
Брих поднял голову и сделал вид, что не понимает.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, как вам живется? Мы тут сидим рядом, а ничего не знаем друг о друге. — Он коротко усмехнулся. — Надеюсь, этот откровенный вопрос не вызовет у вас подозрения, что я что-то выведываю.
— Дело ваше. Кстати говоря, я не слишком интересная личность.
— Допустим. Но я вот гляжу на вас, и, хоть вы и неинтересная личность, у меня возникает много вопросов. Вы сами знаете, что для них немало оснований.
— Например? — Брих снова наклонился над бумагами и не глядел на Бартоша, как будто бы слова собеседника совсем не волновали его.
— Например, почему вы все еще сидите здесь? Вам давно бы уже следовало перебраться двумя этажами ниже. Надеюсь, вы остаетесь здесь не из родственных чувств. Здесь вас нетрудно заменить, а для человека с юридическим образованием эта работа попросту примитивна.
— Вы в самом деле того мнения, что я заслуживаю повышения? Теперь? Но я ведь не состою в вашей партии и даже не собираюсь вступать в нее. Нет, я не из числа призванных.
Бартош улыбнулся.
— Вздор. Нам нужны образованные и честные люди. А вы именно такой человек. Не понимаете вы, что ли, что перед вами сейчас, как никогда, открыты все пути.
— Понимаю, и все же… Разве вы считаете дурным то, что я сижу здесь?
— Я считаю это нелепым, — спокойно сказал Бартош.
— Откровенно говоря, это прежде всего мое дело. Как вы думаете?
— Прежде всего да. Но не целиком. Сейчас каждый должен делать ту работу, на какую способен. Образование — это вклад в человека, его надо возвращать с процентами. Вот как надо подходить к этому вопросу.
— Спасибо за поучение, — коротко сказал Брих. — Мне уже говорили нечто подобное. Мол, нерациональное использование кадров. Это верно, но при других обстоятельствах. Кончим, однако, этот разговор. Есть у вас еще вопросы?
Бартош выдул из мундштука окурок прямо на пол, но тотчас же нагнулся и сунул его в переполненную пепельницу. Потом он снова повернулся к Бриху.
— Помнится, в феврале у нас с вами был интересный разговор. Жаль, что мы его тогда не докончили.
— Излишне к нему возвращаться. Сейчас все переменилось.
— Вот видите. А меня как раз интересует, каковы ваши взгляды сейчас?
