Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Бартош вернулся на ту же скамейку. Он привык точно распределять свое время, а до вечернего собрания оставалось еще около часа. Он сидел и думал.
«Вы придете посмотреть на мишку?» — вдруг вспомнилось ему. Едва заметная улыбка шевельнула его обветренные губы.
Поздно ночью он добрался по тихим улочкам домой и еще у двери заметил на столе письмо в голубом конверте. Вдова Барашкова прислонила его к пустой вазе. Это было удивительно, он не привык получать письма: мама не пишет, у нее ослабло зрение, а брат, этот толстосум-мясник, — лучше забыть о нем! Письмо было без подписи и без обратного адреса.
«Чтоб ты сдох, красная сволочь!» — начиналось оно. Дальше шло двадцать строк на машинке, полных брани и оскорблений, которые мог породить только мозг, ослепленный безрассудной ненавистью. Бартош брезгливо отложил письмо, потом снова взял, заинтересованный извращенной образностью оборотов и угроз, видимо, свихнувшегося анонима. Кто бы мог осчастливить его такими излияниями? Конечно, кто-то из тех, кто хорошо знает Бартоша, об этом говорила каждая строчка. «Ну, голову ломать не стоит, — решил он невозмутимо. — У меня серьезные заботы, а этот аноним не объявится. Будет только марать бумагу и писать, писать, писать! Самоуслаждение злого и трусливого человечишки». Он задумался над психикой человека, который сидит за столом и пишет анонимные письма. Нет, реакционная крыса, меня ты не запугаешь! Попусту марки тратишь.
Сначала он хотел выбросить письмо, потом вынул из кармана красный карандаш, написал на полях единицу в красном кружке, достал из шкафа канцелярскую папку, в которой он из любви к порядку хранил немногочисленную корреспонденцию, и вложил в отдел с большой буквой А — отныне «Анонимы» — первую добычу, уверенный, что со временем папка пополнится.
Он тут же забыл об этом, другие, хорошие мысли вытеснили письмо из головы. Он вернулся к столу, перелистал записную книжку, нашел запись: «Мария Ландова…», нехотя прочел написанное. Все это показалось ему сейчас ничтожным и глупым. Какое мальчишество! «Что я, собственно, о ней знаю? К чему все это? Я дурак!» Он уже хотел отложить записную книжку, но тут в голове у него промелькнуло приятное воспоминание. И на ближайшей свободной страничке он написал своим строгим почерком: «Маша…»
Он подумал немного, стесняясь коснуться холодными словами минуты простенькой встречи, мысль о которой все еще таилась в глубине всех его раздумий, и наконец приписал короткое, хотя и важное примечание: «Купить медведя!»
8
Мизина обычно завтракал в столовой один. Дочь предпочитала выпить кофе в кухне и улизнуть из дому, чтобы не слушать папашиных утренних нотаций. Мизина не возражал против этого, он любил покой и комфорт. Завтрак был для него своего рода обрядом, которому он предавался, как истинный гурман. День надо начинать приятно: душ заставляет кровь циркулировать быстрее и сохраняет юношескую гибкость тела, утренняя зарядка в ванной будит аппетит. Завтрак уже приготовлен в столовой по всем правилам: по левую руку рогалики, тут же сахарница и салфетка, справа — газета. Мизина листает ее, просматривая заголовки, и время от времени раздраженно делится мнениями с супругой: «Ты только представь себе, что тут пишут!..»
Газетам он всегда уделял мало внимания. Разве что просмотрит в воскресенье после обеда иллюстрированный журнал, прежде чем сладкая дремота смежит ему очи. После освобождения от оккупации Мизина подписался на профсоюзную газету «Праце», не потому что был таким уж рьяным профсоюзником, а просто как-то механически: в свое время он был почитателем покойной «потаскушки», как в его кругах фамильярно называли газету «Народни политика» (ему нравились ее тупой консерватизм и внешняя солидность), а редакция и издательство «Праце» помещались теперь в том же здании, где когда-то выходила «Народни политика». Газету Пероутки он недолюбливал, считая ее слишком утонченной для маленького чешского человека, но соглашался, что в ней встречаются порой интересные наблюдения. Теперь жена подавала ему к завтраку и «Руде право», которое Мизина засовывал в карман пальто так, чтобы название газеты было видно, когда он войдет в бухгалтерию.
Мизина еще сидел за завтраком, когда в передней звякнул звонок. Мизина беспокойно поднял взгляд и задержал у рта руку с надкушенной булочкой. Кого там черт несет? Он кивнул жене, и та с испуганным видом заторопилась в переднюю. Мизина, напрягая слух, слышал, что она с кем-то разговаривает, но не узнавал голоса нарушителя его утреннего спокойствия.
Наконец вошла жена и растерянно подала ему сложенную восьмушку бумаги.
— Гассманиха, — прошептала она, косясь на дверь.
Мизина пробежал листок глазами, вытянув губы, выпустил через них воздух и удивленно поднял брови. Ну, ясное дело, разве привратница принесет что-нибудь приятное? Вся прелесть завтрака бесследно исчезла. Мизина хмуро отодвинул недопитую чашку. Прочтя лаконичное сообщение — повестку на общее собрание низовой участковой парторганизации[22], сегодня, в восемь вечера, в помещении ресторана Котрбы, — он сразу почувствовал себя как-то неладно. Засосало под ложечкой. На повестке было написано корявым почерком: «Поскольку в повестке дня стоит вопрос о твоем приеме в партию, в твоих интересах прийти обязательно и вовремя».
Мизина раньше обычного встал из-за стола. Повестка окончательно лишила его аппетита. И дома преследует меня эта напасть!
— Пойдешь? — шепнула за его спиной жена, которая прочла повестку, заглянув через плечо мужа. Выражение христианского мученичества на ее пухлом лице рассердило Мизину. Бедняжка была богобоязненна и не могла примириться с его вступлением в безбожную партию, — ведь это угроза бессмертию души! — хотя практической сметкой понимала выгодность этого шага: из их ночных разговоров она знала, куда метит ее супруг.
Мизина с трудом удержался от резкого ответа.
— Ничего не поделаешь, — решительно сказал он, надевая в передней пальто, — кто сказал «а», должен сказать и «б».
Перед отходом он подкрался на цыпочках к двери одной из комнат, затаив дыхание прильнул к замочной скважине и с минуту глядел в нее. В ограниченном кругозоре этого отверстия он увидел свою тещу — владелицу дома, неимоверно тощую старуху с расплетенными седыми косичками. Она сидела на постели, сложив руки на коленях и беззвучно двигая челюстями, словно жевала что-то.
Мизина выпрямился.
— Ничего нового, — вяло сказал он притихшей жене. — Мамаша, видимо, в порядке.
Это была обычная формулировка, — он никогда не говорил ни больше, ни меньше.
Мизина небрежно поцеловал жену и вышел из дому. Сунув руку в карман, он убедился, что не забыл партийного значка, и стал неторопливо спускаться с лестницы. Внизу его ждал неприятный сюрприз. Привратница Гассманова стояла перед ним, загородив дверь широкой спиной, и приветствовала его своим скрипучим голосом, разносившимся по всему дому: «Так приходите сегодня вечером, пан управляющий».
Мизина торопливо кивнул, изобразив на лице подобие улыбки, и поспешил пройти мимо. «Проклятая баба, — со злостью подумал он, очутившись на улице. — Как обнаглела теперь!» Мизина побаивался привратницы, да и не он один. Ох, уж эта Гассманиха! Он помнил, как угодлива она бывала раньше — так и рассыпалась: «Слушаюсь, барин, чего изволите, барин?» Ее муж пенсионер, в прошлом швейцар банка, личность почти неизвестная в доме, вечно сидел в швейцарской у плиты, кашлял и плевался. Главой семьи был не он, а она. Незадолго до февраля Гассманиха вступила в компартию и с тех пор забрала весь дом на Виноградах в свои руки. Днем и вечером она торчала в окне швейцарской, скрестив руки под мощным бюстом, и бдительным оком оглядывала улицу. Ничто не укрывалось от ее взгляда, каждый, кто проходил по лестнице, мог быть уверен, что привратница наблюдает его в глазок. Она знала все обо всех: у кого что сегодня на ужин, кто купил новый ковер. Многих жильцов бросало в дрожь от одного ее взгляда: Гассманиха любила посплетничать, и язык у нее был что бритва. До войны она была услужлива и даже немного раболепна, во время войны усердно поносила Гитлера, но одновременно признавала, что он «здорово расправился с жидами», в частности, с той богатой старухой с пятого этажа. В доме шепотком говорили, что Гассманихе достались «на сохранение» кое-какие ценности выселенной старухи. Некоторые жильцы даже слышали ее препирательства с молодой истощенной еврейкой, которая, выйдя из концлагеря, явилась за вещами своей бабушки. Но Гассманиха выставила заплаканную девушку за дверь раньше, чем злые языки успели получить достаточно пищи для сплетен. Ничего не доказано. А теперь разговоры на этот счет и подавно умолкли. Щекотливое дело! Да и кто захочет ссориться с Гассманихой? Ведь стоит только не так взглянуть на нее, и она уже отпустит вам вслед ядовитую реплику о том, что «господа, видно, проспали и не знают, что нынче не старая республика, нынче нельзя обижать трудового человека!». Гассманиха правила самовластной рукой, и многие жильцы, зная, что их спокойная жизнь в доме на Виноградах целиком зависит от отношений со швейцарихой, не скупились на благодарность за доставку продовольственных карточек на квартиру.
