Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
«Восприимчив, начитан, наблюдателен, сообразителен… но импульсивен, избалован, себялюбец… влюбчив» — так характеризует Набокова другой школьный воспитатель. Бойд же приводит детский донжуанский список, составленный Набоковым в 20-е: Марианна, Зина, Мария, Пелагея, Екатерина I, Екатерина II, Ольга — вот увлечения шестнадцатилетнего Набокова до встречи с его первой возлюбленной, Валентиной Шульгиной, «9 августа 1915 года, если быть по-петрарковски точным, в половине пятого часа прекраснейшего из вечеров этого месяца», описанной им в «Других берегах».
И в Крыму, вплоть до отплытия в Константинополь на греческом судне «Надежда» под аккомпанемент пулеметных очередей 15 апреля 1919 года, и в относительно благополучные кембриджские годы, и в Германии у темпераментного и жизнелюбивого Набокова было множество подруг, и зачастую он переживал несколько любовных приключений одновременно. «Как поэт, повеса и изгнанник, — пишет Бойд, — Набоков чувствовал свою близость Пушкину».
Любопытно, что Набоков, всю жизнь занимавшийся Пушкиным и часто видевший в совпадениях умысел судьбы, по-видимому, не знал (по крайней мере ни у Бойда, ни у Зверева об этом нет упоминания), что Светлана Зиверт, его несостоявшаяся невеста, стала в замужестве мадам де Ланжерон, подобно другой мадам де Ланжерон, в девичестве Олениной, — несостоявшейся невесте Пушкина. Обе невесты послушались своих родителей, считавших занятие женихов легкомысленным. «Он был вертопрах», «не имел никакого положения в обществе» и к тому же не был богат, — объясняла в старости Анна Оленина свой отказ выйти замуж за Пушкина. Набоков же не выполнил условие родителей Светланы Зиверт устроиться на постоянную службу (в офисе немецкого банка сумел проработать три часа), партию нашли неперспективной, и помолвка была расторгнута. «С точки зрения Набокова, самое большое заблуждение здравого смысла состоит в том, что он представляет жизнь как борьбу за превосходство, нечто вроде игры в „монополию“ в мировом масштабе. Один из его персонажей признает, что он плохо справляется с „тем, что называют практической стороной жизни“ (хотя, между нами, торговые книги и книготорговля выглядят при свете звезд удивительно нереальными)», — пишет Бойд.
Женился Набоков два года спустя, 15 апреля 1925 года, на женщине, с которой познакомился примерно тогда же, когда была расторгнута его помолвка, и которая «была остроумно и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся судьбой», — Вере Слоним. Когда они выходили из мэрии, Набоков нарушил требования немецкого этикета, пройдя без чаевых мимо швейцара, поздравившего их: «У меня не было ни копейки в кармане! Полагалось заплатить определенную сумму. Мы и заплатили. Больше у нас денег не было», — рассказывал Набоков другому своему биографу, Эндрю Филду.
Три года назад в Нью-Йорке появилась биография Веры Набоковой на английском языке, написанная Стейси Шифф, русский перевод которой вышел в этом году[15]. Книга интересна тем, что в ней, пожалуй, собраны все известные о Вере Набоковой сведения. Шифф явно увлечена своей героиней и еще в предисловии высказывает мысль о том, что можно было бы написать биографию Веры, ни разу не упомянув о Владимире Набокове, но невозможно написать о Набокове без упоминания о Вере. Звучит красиво (заметим в скобках, что стиль книги — пышный и цветистый, построение фразы — витиеватое, а язык уснащен сложными синтаксическими и лексическими конструкциями), но, конечно же, по сути дела это не так, и баланс жизненной правды здесь нарушен. Правда то, что Вера обладала очень твердым, мужественным характером и сильной волей, была умна и — что редкое качество для женщины — не боялась выглядеть глупо в глазах окружающих. Стейси Шифф описывает историю с американским издателем, в договор с которым по настоянию Веры были внесены некоторые финансовые условия, связанные с индексацией будущих гонораров Набокова. Все уверяли ее, что это полная глупость, и смеялись над ней, однако она проявила твердость и, как показало время, была права: издателю было не до смеха, когда пришлось выполнять условия договора.
Еще до женитьбы Набокову приснился сон, будто он играет на пианино, а Вера переворачивает ноты. Этот сон похож на аллегорию их будущей жизни, в которой Вера во всем помогала мужу: подобно Софье Андреевне Толстой, переписывала набело его черновики, а позже перепечатывала их на машинке (он не умел печатать), зарабатывала на жизнь секретарской и переводческой работой, когда нужно было поддержать семью, водила машину (Набоков так этому и не выучился), ассистировала мужу во время лекций (без нее он не мог обойтись), а в американские годы даже носила в сумочке револьвер, поскольку приходилось много разъезжать по небезопасным дорогам страны. Набоков платил жене удивительной, принимая во внимание бурные приключения молодости[16], преданностью и верностью, всегда был на ее стороне и, вставая на ее защиту, мог порвать давние отношения с людьми, обидевшими ее. В своей биографии Бойд впервые обнародовал эпизод измены Набокова, связанный с некой Ириной Гуаданини. Ночь, когда он признался в этом жене, Набоков считал самой страшной в своей жизни, исключая ту, когда убили его отца. После этого ничего подобного с ним не случалось. Они оставались всегда вместе, вплоть до смерти Набокова в 1977 году.
Столь же бескомпромиссным был Набоков и в литературной жизни. Когда он говорил, что никогда не принадлежал ни к каким группам, организациям, кружкам, сообществам, течениям, он имел в виду творческую принадлежность и то, что настоящее искусство всегда является делом индивидуального таланта, а лучшая школа писателя — одиночество. Разумеется, ему приходилось участвовать в литературной жизни эмиграции. К середине 1921 года более миллиона человек уехало из России. Русские общины были созданы в Харбине, Шанхае, Париже, Праге, Риге, Софии, некоторым эмигрантам удалось добраться до Америки, но столицей русской эмиграции стал Берлин. В этом городе можно было жить, практически не зная немецкого языка и не сталкиваясь с немцами. Сравнивая Набокова с немецкими писателями-современниками и доказывая влияние, оказанное на него Кафкой, Алексей Зверев пять раз упоминает о том, что Набоков впоследствии умышленно утаивал знание немецкого языка, который учил в школе. Учил, но не выучил и прекрасно мог обходиться без него в Берлине, где к 1924 году было 86 русских издательств! Создавались и распадались литературные союзы, объединявшие сторонников политических партий всех оттенков: от большевизанов (движение «Смена вех» и ежедневная газета «Накануне») до сторонников анархизма, — и тут мы воспользуемся градацией оттенков профессора Пнина — «практического, метафизического, теоретического, мистического, абстрактного, индивидуалистического, общественно-социального». К концу 1921 года Набоков был автором аполитичного журнала «Сполохи», участвовал в группе «Веретено», однако очень скоро вышел из нее вместе с Иваном Лукашом, Глебом Струве, Владимиром Амфитеатровым-Кадашевым, Сергеем Горным, Владимиром Татариновым и Леонидом Чацким в знак протеста против сотрудничества с большевиками. Эти люди стали ближайшими литературными друзьями Набокова на несколько последующих лет. В октябре 1922 года к ним присоединился литературный критик Юлий Айхенвальд, высланный вместе с другими представителями интеллигенции из России. Затем Набоков участвовал в «Клубе писателей», «Братстве круглого стола», печатался в газете «Руль», где редактором был Иосиф Гессен, друг его отца, сотрудничал с журналом «Карусель», писал скетчи для кабаре «Синяя птица», читал на заседаниях «Русского литературного клуба» и «Русского литературного кружка» свои пьесы и рассказы. Рассказов к тому времени набралось восемь. Один из них — фантастический рассказ «Гроза» — хвалит известный славист Симон Карлинский за «остроумное использование крестьянского фольклора в неожиданной для него берлинской обстановке», Бойд же справедливо противопоставляет условности сказочного сюжета набоковские поиски необычного в обыденной реальности (надо сказать, весьма непривлекательной в тот период: изъеденные молью диваны меблированных комнат, хозяйки которых прятали пальто своих квартирантов, чтобы те не съехали с квартиры не заплатив, бесконечное репетиторство, переводы и другие случайные заработки, нравы берлинцев, державших, например, дома телефон под замком), которые впоследствии приведут писателя к успеху.
Как справедливо пишет А. Зверев, признание Сирина началось с романа «Машенька». В русской литературе почему-то принято сопоставлять всех писателей с Тургеневым (Чехов, например, страдал оттого, что его все время сравнивали с Тургеневым не в его пользу). Вот и после чтения «Машеньки» Айхенвальд воскликнул: «У нас появился новый Тургенев!», и как только книга была издана, ее немедленно послали Ивану Бунину.
