Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан
И потому, когда однажды поздним вечером в квартиру вошла молодая женщина в крохотной шляпке с вуалью, усыпанной блестящими черными мушками, Октя окаменела. В Москве в ту пору о таких шляпках и не слыхивали. Следом шофер внес два громадных кожаных сундука, которые почему-то назывались кофрами. В первую минуту даже тетя Женя опешила. А после – с криком: «Лизонька! Сестричка!» – Кинулась к этой женщине на шею. Дядя Петр смущенно хмыкал, переминаясь с ноги на ногу. А она, Октя, забившись под пианино, робко исподлобья оглядывала лаковые туфли с бантиками и длинную узкую юбку на пуговицах. В эту минуту была твердо уверена, что когда все уляжется, и разберутся что к чему, ее непременно сдадут в детский дом. Потому что у такой красавицы не может быть дочь-урод. Мысль о том, что она недостойна матери – уже давно терзала ее. Октя подползла по навощенному паркету к матери, обхватила ее ноги. Неземной красоты, тонкие, как паутинка, чулки скользили под руками. От юбки пахло табаком и гвоздикой. И не было слов. Было только низкое утробное мычание и слезы.
Вскоре жизнь Окти круто переменилась.
Исчезли, будто провалились сквозь землю, коротенькие юбочки, штанишки, отороченные кружевами, тяжелая тугая коса, простуженная фребеличка и папка для нот с витыми шнурами. «Беккер» был закрыт на ключ, и тетя Женя, поджав губы, накрыла его плюшевой салфеткой. На смену всему этому пришли ковбойка, байковые шаровары, короткая стрижка с чубчиком. Теперь с утра до вечера можно было играть в лапту. Цыкать слюной через щель между зубами. И потихоньку таскать для мальчишек материны окурки.
Тетя Женя сдавала свои позиции с боями. Вначале это были небольшие вылазки с умильно-ласковым: «Лизонька, ты не права! У ребенка должен быть твердый распорядок дня». Через полгода дело дошло до открытых схваток, до раздраженно-резкого: «Лиза, поступай – как знаешь! В конце концов, это твоя дочь. Но попомни мое слово, ты испортишь ребенка!». Октя тихо торжествовала, но на всякий случай старалась не попадаться тете Жене лишний раз на глаза. Мать в ответ беспечно улыбалась: «Все это пустое, Женечка. Суета!». Тонкий столбик серого пепла ее папиросы рос прямо на глазах, пока, в конце концов, обломившись, не падал на белоснежную скатерть, блестящий паркет или просто в тарелку. Но никогда ни в одну из пепельниц, которые тетя Женя завела во множестве. «Как ты опустилась, Лиза. Там, – тетя Женя многозначительно поджимала губы и кивала на фотографию матери со взбитыми буклями, – там ты была совершенно другая». – «Там была работа», – ласково, словно ребенку, объясняла мать.
Через месяц после приезда – мать коротко, чуть ли не под скобку постриглась. А когда бессменная юбка и кофта пришли в полную негодность, было куплено в магазине первое попавшееся платье. Темное, с глухой застежкой и отложным сталинским воротничком. Тетю Женю все это безмерно раздражало. Но перед матерью она с непривычки робела и потому тихим, злым шепотом напирала на мужа: «Неужели нельзя было хоть для себя привезти самое необходимое? На кой черт перла эти сундуки через границу?». Дядя Петр виновато мычал в ответ: «Тихо, Женечка, тихо». Действительно, когда открыли кофры, то в одном из них оказался «Ундервуд», другой был доверху набит книгами на непонятном языке.
В бой за нее, Октю, тетя Женя вовлекала всех без разбора. Были неоднократные, хотя и безуспешные попытки перетянуть на свою сторону Дусю, соседку по квартире. Три раза в неделю после работы на своей фабрике «Красный треугольник» она помогала тете Жене по хозяйству. Жилистая, тощая, как ее внучка Ксения, и такая же белесая, словно вываренная в семи щелоках, она обычно дипломатически отмалчивалась. Ни в какие разговоры, кроме самых насущных, не давала себя втянуть. Мыла окна, готовила обеды, натирала полы, перестирывала горы грязного белья – и все это не проронив ни словечка. «Судите сами, Дуся, – запальчиво начинала тетя Женя, – разве так нужно воспитывать девочку?». Дуся хмуро кивала, и было неясно, согласна она с тетей Женей или же с матерью. Свою внучку Ксению она не воспитывала никак. Просто работала, не покладая рук, чтобы та была накормлена, обута и одета не хуже чем у людей.
И вот из-за этой великой молчальницы Дуси и тишайшей Елены Михайловны – между матерью и тетей Женей произошел разрыв. Не было ссор, криков, слез – всего этого мелкого бабьего, до чего мать никогда не опускалась. Но был разрыв, в результате которого в комнате у матери рабочие два дня долбили толстую стену, прорубая дверь в коридор. «Прости, Женя, но мне так будет удобней». Все это тоном, не терпящим возражений. И больше ни слова. Дверь, соединяющую две комнаты, забили, заклеили.
Она, Октя, живо смекнула, что ей эта история с дверью только на руку. Теперь можно было выскользнуть во двор, минуя комнату тети Жени. И суровый окрик: «Октя, куда?» – Уже не настигнет на выходе.
Конечно, и после этого были совместные чаепития, обеды, ужины, но дверь оставалась закрытой. Ходили друг к другу в гости через коридор, словно добрые соседи.
Не зря она, Октя, ненавидела этот «Беккер», будто предчувствовала, какой разлад он внесет в семью. Случилось это зимой, перед самым Новым годом, когда в мыслях было только одно – елка. Случайно застряла в очереди у коричневой двери с двумя нулями, что была в конце коридора. Нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, а из комнаты Елены Михайловны слышалось тихое, просительное:
– Простите, Лиза, вам «Беккер» ни к чему. Девочка играет на нем из-под палки. У Окти скорее жилка художника. А у Ксении оказался абсолютный слух. Уступите нам с няней его в рассрочку.
Вначале шевельнулось недоброе, ревнивое чувство: «Тоже мне пианистка нашлась». А после вспомнила эту тоску зеленую, эту музыкальную каторгу и обрадовалась. «Пусть эта белобрысая жердь помучается». Хоть были одногодки, но Ксения переросла Октю чуть ли не на полголовы. Представила себе, как та будет сидеть часами перед пианино, осоловело глядеть в ноты, хлопать белесыми ресницами, – и возликовала.
А вечером, за ужином – разразилась гроза.
– Нет, нет! И не подумаю! –
Голос тети Жени звенел и рвался, – в конце концов, пианино принадлежит нам обеим. Оно досталось нам от мамы. И без моего согласия ты не можешь его ни отдать, ни продать.
– Но почему, Женя, от мамы? Ты отлично помнишь, что комната была реквизирована у Вульфов вместе с обстановкой. Должна помнить! Тебе в ту пору было уже никак не меньше четырнадцати, – взгляд отстраненный, словно бы изучающий. А главное, все это холодно, свысока, врастяжку. Никогда еще не видела мать такой. Чай допивали молча, не глядя друг на друга.
Во всем этом была тайна, которая не давала Окте покоя. Потихоньку от всех полезла в словарь. «Реквизировать – отобрать в принудительном порядке». У кого реквизировали? У Вульфов. Но из всех знакомых ей людей эту странную фамилию Вульф носила только Елена Михайловна, самая бедная в их квартире, беднее Дуси, которую почему-то всегда называла няней. Что можно было взять у нее? Кровать? Стол?..
По обмолвкам, по намекам, по отдельным словечкам распутывала тогда она этот клубок многолетней давности. Спросить напрямик у взрослых не решалась, да и твердо знала: правду не скажут, была уже научена жизнью.
Отлично помнила тот день, когда во время урока рисования открылась внезапно, будто от сильного толчка, дверь комнаты Елены Михайловны. На пороге вырос Федорчук в своей неизменной шинели внакидку – и рядом с ним на поводке Прима. Он прошел мимо Елены Михайловны, не говоря ни слова, точно не замечая ее. Широко расставляя ноги и считая шаги, дошел до окна. Замешкался и, пожевав губами, бросил в томительную тишину:
– Семь квадратных метров.
– Шесть, – еле слышно прошептала Елена Михайловна.
– Не может быть. У меня шаг проверен. –
Голос Федорчука был сух, спокоен. Он снова начал перемерять шагами комнату. – Шесть с гаком, – деловито уточнил он. Потом подошел к кровати, оперся на нее, качнул.
Прима сидела у порога, настороженно следя глазами за хозяином. Между широко расставленными передними лапами виднелся нежно-розовый в рыжих подпалинах живот, оттянутые набухшие сосцы. Федорчук положил на стол трешку:
– Это за стол, кровать и прочую хурду-мурду. Покупаю.
– Зачем? Что вы! Я не продаю. – Елена Михайловна осторожно, мелкими тычками, словно обжигаясь, начала отодвигать от себя деньги.
– Вы меня в это не впутывайте. Я чужое добро задаром не хапаю. – Он сурово поджал губы. – Федорчук – честный человек. У меня каждая нитка в дому заработана. А вы туда все равно это барахло с собой не возьмете. Полагается один чемоданчик.
– Куда? Куда? – Не то всхлипывая, не то захлебы-ваясь, проклокотала Елена Михайловна.
– Ну что зря дурочку ломать? – Скучным голосом сказал Федорчук. – Будто не знаете, что со дня на день вы и вся ваша братия подлежат выселению. Ту-ту! – Он по-детски вытянул губы трубочкой, изображая паровозный гудок.
