Эльмира Нетесова - Колымское эхо
— Могу панский обед сготовить и холопский умею. Смотря, какие харчи под рукой. Я после себя пятерых девок в повара отправил в женские зоны. Всех выучил. Каждой свое передал от щедрого сердца, без утайки.
— А чем же ты знаменит в этой зоне, что о тебе говорят как о герое?
— Случайность вышла. Я сготовил чай на всю администрацию. Уже столы накрыл, стаканы надраил до хрусталя, подал чай и слышу, как меня матюкают во все корки. Потом начальник спецчасти меня в котел с чаем кинул, прямо в галошах. У меня аж яйцы загудели, вариться стали. Оказалось, не ту заварку засыпал. Вместо цейлонского, грузинский сыпанул, какой только на чифир годится. Ох, и влупили мне, век не забуду. Думал сдохну. Но нет, сжалились, вытащили уже заваренного по самые плечи. С тех пор поумнел. Чай тот вылили, заварили другой! А я как вылетел из того чана, весь коричневосерый, дымящийся и скулящий, с тех пор прозвали вареным воробьем. Едино чего боится начальство зоны, что ихнюю подноготную наскрозь знаю. Даже все шуры-муры, я ж ихние разговоры доподлинно слыхал. Знаю, чего надумывали и часто зэков упреждал. Жалко людей становилось. Вот и прятали меня, чтоб не передавал людям. А зэки меня любили.
— Чего ж в Россию со всеми не поехал?
— А этих, оставшихся козлов, кто кормить станет. Вон наш один только в Хабаровск поехал по делам, а его чуть в куски не разнесли. Навалились кучей, всего избили за прежнее. А ить оно прошло. Нынче по одному уже не ездят. Все кучкой. Так и веселее и безопаснее. Даже женщин из спецчасти брали. С ними вовсе спокойно. Мадамов зэки не бьют. А все я им подсказал. Вот и работают. Глядишь, до пенсии доскрипят. А то уж и вовсе хотели всех поувольнять, лишить заработка. А как жить без него?
— Ты-то кем теперь работаешь? — спросил Игорь Павлович.
— Нынче я кладовщик. Дело мое не пыльное, неспешное. Внимания требует. Но один раз тоже конфуз вышел. Пришла наша Анна. Она у зэков зарядку ведет. Как она появилась, все мужики зарядкой заниматься начали, ни одну не пропускают. Вот так Анне форма потребовалась. И всем другим. Пришли за нею, стали примерять. Мама моя родная, что тут приключилося. Зэки чуть ни на уши встали, чтоб поближе к Анне пробраться. Сами разделись догола. А зачем? К чему на уроке голышом сигать? Ну, тут из спецчасти кто-то возник. Увидел и испугался. Как крикнул, всем одеться велел и Анне в первую очередь. Сам лично все занятие проследил. Глазом не сморгнул, чтоб что-то не попустить. А Аня, когда занятия закончила, велела всем снять майки и пробежать вкруг барка даже босиком. Поверишь, никто не заболел. А как спали!
— Вот тебе и баба! А в своем деле разбирается. Я сам, один попробовал этот круг пробежать, ни хрена не получилось. С половины воротился. Замерз и заболел. А они, хоть бы кто чихнул. Знаешь, потому что они все вместе бежали, а я один. Впереди у них баба, у меня стимула не было. Потому, я заболел, а они здоровы!
Игорь Павлович посмеялся над стариковской логикой:
— Выходит, Анна заводилой у вас стала,— спросил старика.
— Зачем хохочешь? С нею все лучше получается. Даже наши офицеры уже не торопятся по домам. Раньше, бывало, не удержишь, теперь в шахматы играют, читают книжки, где такое раньше видел.
— А ты чем занят?
— Ой, голубь, у меня невпроворот делов. Помогаю хворым немощь одолевать. Раньше нас как кормили: сунут миску баланды, и отваливай, теперь даже сладкий чай дают. А все я со своими жалобами добился.
— Молодец, папашка! — похвалил Бондарев.
— Не для всех! Охрана грозит увезти меня подальше от зоны. Чтоб я свою не сумел найти.
И все говорят, что замучил жалобами. То хлеба мало, то сахару надо, и масла подай. А на всех не настачишься. Обещают зарыть в снегу по самые уши.
— Не выйдет, ты откопаешься, мы тебе лопатку с собой дадим,— смеялся Игорь.
— Надоел я им, как чирей на заднице. Вот и грозят чем попало. А мне уж ничего не страшно, все пережил, всего отбоялся. Даже смерть, как полюбовницу жду. Ну, чего стращать? Я уже свое отжил, чужой век прихватил. Зачем это мне. Свое бы путем одолеть. И кончиться в своей избе, на русской печке, сред внуков, со сказкой в зубах. Как все путние старики уходят. Чтоб штаны были сухими, и крест на груди имелся, да лампада надо мной горела. И закопали б поглубже, чтоб не достали волки душу мою грешную! Уж так неохота отдавать ее зверью,— посетовал человек.
— Оно, конечно, мертвому едино. Но все ж досадно еще волчьим говном стать. Ведь человеком на свет родился. Им и помереть хочу.
— Ты о жизни думай! Зачем о смерти завелся? Умереть всегда успеешь. Чего торопишься. Мы жили, но порадоваться не успели. Теперь время пришло.
— Ох, Игорек, а на радости уже силов нету- ти. Вот ежли успею добежать за дом, не навалив в штаны, то уже радость.
— Дед, а нашел бы ты себе бабку!
— Была любовьюшка, с год, как померла. При ей жизнь звенела. Хотелось дышать, бегать и прыгать, забыв про возраст. А что теперь? Одним горем все стало. Белым саваном покрылось. Никому уже не нужен и скоро назовут как всех одним словом — Колымой...
— Все мы уйдем когда-то. Рано или поздно, едино ни минуты лишней не задержимся. Но зачем раньше времени себя отпевать. Живи, покуда Бог дает, и радуйся каждому дню, как подарку. На тот свет мы успеем. И тебе, грех жаловаться. Коли ты жив, значит, зачем-то еще нужен. Ни минуты не задержишься, если там тебя затребуют. А покуда живи и не сетуй,— говорил Бондарев убежденно и дед перестал канючить.
— Ты не серчай, Игорек, верно, все старики такие, им какую жизнь не подай, все сетуют и не довольствуют, все им кажется, что достойны лучшего. Вот возьми у нас Кузьмич жил. Тихий, спокойный человек. А в жизни у него ни единого просвета не имелось. Пойдет, бывало, на свою шконку, выплачется за все разом, потом встанет, перекрестится, и словно ничего не было. Живет по новой. Никому ни на что не жалился.
— А знаешь, как умер он? Прямо ночью. Даже не застонал, не крикнул. С улыбкой в лице. Думали, спит, а он холодный, даже задубел. Но смерть ему не наказанием, радостью пришла, будто по голове погладила и увела с собою. Редко кто так умирает. Тихо, совсем неслышно, вроде на цыпочках ушел. Вот только двери за собой забыл закрыть. Ему все зэки позавидовали. Оставил нас, ни на кого не оглянулся. Словно не ушел, а улетел прямо на небо. Выходит, светлый человек рядом жил, а мы, по слепоте и бездушию своему, даже этого не увидели,— вздохнул старик и продолжил:
— За мои годы тут многие померли. Зэки и начальство. Всякие уходили и все по-разному. Вона начальник зоны помер. Полный полковник.
Тучный был человек. И ростом с хорошего медведя. Бывало, захохочет в своем кабинете, все зайцы в лесу дрожат. А ежпи крик поднимет, в десятке зон отзывается его рычание. Крепкий был с виду. Все за троих делал. Уж сядет пожрать, сразу ему таз подавай, обычной дозы мало. И постель была такая, что двоих медведей уложить можно. Один выталкивал машину из снега. И добрым был. Но и его хвороба сыскала. Чего-то внутри не заладилось. Перекос получился. Как он бедный мучился, кричал, а никто ему не помог. В своем кабинете кончился. А как жалко было. Молодой еще, такому бы жить да жить. А он ушел, никого не упредив. Сколько времени прошло, но такого, как он, уже не было,— почесал дед затылок с сожалением.
— Сколько люду через эти зоны прошло, ни счесть! Кажется, что вся Россия тут отметилась и побывала. А вот запомнилось не так много. Те, кто в душу вошел, тот навсегда в ей остался. Но не только хорошие, случалось, и поганцы появлялись, куда от них денешься? Вон, Пашка, первым водителем был у нас. На лесовозе вкалывал, ну и сатана, не мужик, скольким нервы истрепал. Машина у него через день каждый день ломалась. Все чинили ее, а он прохвост, сидит и курит, никогда не подойдет помочь. Вот такой поганец. Себя чуть ли ни графом считал и черную работу для себя не признавал.
— А еще был Шамшала. Этот тракторист. Но бздилогон, второго такого нету нигде. Чуть стемнеет, он трактор на прикол ставит и все на том. Не вымолишь его помочь, выдернуть машину, если она даже в соседней луже застрянет. Вот такой идиот. Темноты до икоты боялся. Видать, когда-то наполохали, он до сих пор боится до судорог.
