Эльмира Нетесова - Колымское эхо
Бондарев, оглянувшись, увидел человека. Серый, маленький, он несуразно бежал к машине, размахивал руками, ногами, всем, что у него имелось, что-то кричал, подпрыгивал, всячески привлекал к себе внимание. И действительно, был похож на подстреленного воробья.
Писклявым бабьим голосом просил подождать его и семенил ногами изо всех сил.
— Дед! Не торопись, я жду и без тебя не поеду! Не беги так шустро. Успеешь!—достал водитель из кузова полный мешок харчей.
— Во, хорошо, что приехал вовремя! А то ни хрена жратвы не осталось. Все поклевал. Ты, как знал, что мне подкинуть надобно. Вовсе извел продукты. Давай мешок и бери деньги.
— Ты еще раз приди. Тут еще картошку, лук и чеснок тебе подкинули с нового завоза. Теперь надолго хватит. Да еще вот этого человека дня на три прихвати. Он газетчик. Про тебя писать будет, как про местную знаменитость! Слышь, дед?
— А жратвы он взял на себя? — спросил старик.
— Взял! На твоей шее сидеть не станет! — пообещал шофер и, подав сумку Бондарева, пообещал приехать за ним через три дня.
Игорь Павлович пошел следом за стариком, еле успевая.
Дед сбросил харчи с плеча уже в доме и спросил прищурясь:
— Ты, чейный будешь? Московский иль свойский? Откудова свалился? Прослышал про меня иль как ко мне тебя задуло?
— Слух, батенька, по земле комом катит. Куда-то да приведет, если следом идти.
— Ну, располагайся, ежли так. Уюта тут мало, но уж как есть. Я один сколь годов бедую,— развел руками.
— Поместимся. Мне тут не век вековать,— отмахнулся Бондарев, решивший удивить Ивана.
Дед торопливо разгружал мешок, рассовывая продукты по ящикам и полкам. Управившись с харчами, поставил чайник на печку, загремел кружками, достал сахар.
— Ну, давай согреемся! — предложил запросто.
— Я энту машину сдалеку вижу. Она мне сдавна харчи подбрасывает. Мне без ей неможно. Все как положено доставляют. И хлеб, и соль, и крупу, ни в чем отказу нет. Только ешь, сколько влезет, без отказу в себя пихай. То раней, когда на зоне бедовал, все урезали. Хлеба давали, как насмех. Чай — один кипяток и то без сахару. А жратва? Смотреть тошно. В горло не лезла. Я ее в глотку, она наружу выскакивает. Спали кто где. Одни на нарах, на железных шконках, другие на полу. Хорошо, если близко к буржуйке пристроишься. Но чаще не обламывалось, отпихивали и прогоняли под нары. Большие мужики туда не помещались, а маломерков пихали всюду.
— Одна беда была. Принесут хамовку, всем раздадут, а меня не видят. Я кричу из-под нар, не слышат. Вот и приходилось голодным на работу бежать. Маленький, не увидели. Это опосля привыкли ко мне, когда базар поднял да начальству пожалился.
— А сколько раз свои забижали? Сижу на параше, дела справляю, вдруг бах, прямо на голову мне кто-то жопой уселся. Не приметил и обгадил всего, разве не обидно...
— Уж сколько раз я дрался за такое осквернение. Я ж тоже человек и мужик, на что меня позорить? Начальство и вовсе не замечало, Но работу требовало как с нормального мужука. А где мне справиться с ними вровень. Вот так и мучился все время.
— А за это вас и прозвали Воробьем? — спросил Игорь Павлович.
— Не-е-е, это не кликуха. Моя родная фамилия. Появился на Колыме в единственном числе. Так-то и живу, никуда не улетая. Всего лишили. Дом мой от молнии сгорел в деревне. Построить заново некому. Дети разъехались по другим городам. Баба к моему брату на житье пошла, да так там и осталася. У него аккурат жена померла раком. А как схоронили, моя и приспособилась. Чего время тянуть? Так вот и остался одиноким. Никто не пишет, не зовет, все позабыли и, поди, считают упокойником. А я навовсе живой. Меня болезни догнать не поспевают. Я шустрый. Вон, много годов взад зэков покосила «испанка». Простуда такая. От ней за ночь почти по десятку мужиков помирали. И никакие таблетки не помогали. За три дня в бараке так свободно стало, хоть пляши. А меня не затронуло. В других бараках и того хуже приключилось. Хвороба почистила зону так, что до охраны и администрации добралась. Насмерть забирала. А я жив остался. Зачем и сам не пойму.
— А за что вы попали на Колыму? — спросил Игорь Павлович старика.
— За форточки! — ответил не раздумывая.
— Какие форточки? — не понял Бондарев.
— Во, чудак! Я ж лихим был. В «малине» состоял. В форточниках. В любую мог залезть по своим размерам. Заскочу, все ценное вниз кентам скину и сам обратно возникаю без загвоздки. Навар приносил кучерявый, никто не серчал. С пацанов тем промышлял, не зная горя. В любую дыру пролезал без мыла. Да только однажды погорел. Собака припутала. Я о ней ни черта не знал. Уже влез, сиганул на пол тихо, как кошка, стал шмонать по шкатулкам и коробкам украшения, ну, как всегда, и вдруг в задницу будто раскаленное шило вогнали и крутят им. Я хвать! И напоролся на собачьи зубы. Они вмиг в руку вцепились. Я по морде, давай нос псу затыкать, за уши хотел поднять, пытался наступить ногой на ту гниду. Ни черта не получается. Крутится пружиной, не дается в руки, рычит, бросается на меня, никак не пускает к полкам, к шкафчику. Всего изорвал, искусал, вымотал, разбудил хозяев. Те, включили свет, увидели, поймали и сдали ментам в каталажку. Так тот засранец, пес, на прощание все ботинки мне обоссал. Хотя сам в ладонь весь поместился. Его собакой назвать грешно, а вот, поди ты, впихнул меня в зону. Если б не он, гулял бы на воле. И горя бы не знал. Так вот прицепился как репейник к заднице, у меня после него жопа целый год гноилась. Зубы подлец не чистил.
— Я от него, чем только мог, отмахивался. Ногами и руками брыкался, отбрасывал от себя. Даже укусил за морду. Ну и что? Он и не почувствовал. А зубы у него, что иголки у ежа, спасения от них нету никакого. Повис на моей заднице, ничем не оторвать. Хоть волком вой. Хозяева потешались и требовали, чтоб я выложил все, что украл. Пришлось вернуть. Иначе барбос шкуру целиком бы сорвал. Так-то вызвали ментов и спровадили в клетку. Барбос до самой двери меня проводил и на прощание тоже обоссал. Мол, сидеть тебе здесь до самой смерти.
— Того он дурак не понимал, что дома дети, они жрать хотят. Им про собаку не расскажешь, Но, делать нечего, попух глупее барбоса. А ещё досадно стало, когда на Колыму отправили. Это ж далеко и холодно. Но с охраной не поспоришь, у них собаки ростом с громадного мужика. Меня, не жуя, проглотят. Так и не поймут, что им на зуб попало, человек или комар. Вот так-то и попал на Колыму. Короче говоря, ни за что. Ведь украденное вернул все. Поплатился лишь своей жопой. Ее мне не лечили, даже не глянули. Выживай, как хочешь. Все смеялись надо мной, чуешь? А зэков почти не было. Ну и меня на кухню послали работать, миски, ложки мыть, в стопки их складывать, помои выносить, полы мыть, полотенца и тряпки стирать, окна мыть, столы и скамейки. Работы всегда невпроворот. Про жратву забывал. Хорошо, что повар добрый был, тот всех помнил. И меня никогда не забывал. Поймает в коридоре, сунет кулек за пазуху и скажет:
— Это тебе на ужин. Под подушкой ешь. А в кульке чего только нет! И котлеты, и блинчики, и сырники. Слопаю, такой довольный сплю, лучше, чем другие на отдельных шконках. И хорошо так сработались, дружно, никогда не брехались. Понимали друг друга по глазам. Никто ни на кого не обижался. Понятно, что все уставали. А как еще, если с самых потемок и до ночи вкалывали. Но потом прислали к нам другую повариху, у прежнего сердце стало сдавать. Вот тогда я понял, каким небо бывает с овчинку. Меня колотили каждый день. За дело и без дела. Взял лишний кусок сахару, получай по морде. Посмел мяска кроху проглотить, врежут в ухо. А если хлеб маслом намазал, закапывайся в землю живьем. Ну, я стал проситься с кухни. Согласился на трассу, только не с этой поварихой. А начальство, ничего не проверив, решило понаблюдать.
— Заходят на кухню, а меня повариха лупит поварешкой. В нее полведра влезало. Как огрела, я зубами в потолок вцепился. Она меня снять хочет, но не достает. Матюкается, грозит, а без толку. Ну, охранника позвали, тот сдернул меня, повариху на беседу вытащил. Так и порешили, ее на трассу вместо кобылы, меня на кухне оставить. Так я, голубчик, много лет на ей маялся. Все наскрозь изучил. Все знаю.
