Елена Сазанович - Гайдебуровский старик
А утром по-прежнему была зима. Только какая-то тихая, умиротворенная. Словно уставшая. Словно надоело ей разбрасываться снегом и раздуваться метелью. Окно покрылось снежинками. И я плохо видел небо. Но видел, что снежинки сверкали желтым цветом. Значит где-то там, далеко-далеко наверху было солнце.
Они явились ко мне паровозиком. Первый вагон представлял Роман. Как всегда, гладковыбритый, свеженький. На лице ни одной морщинки. И, как всегда, в последнее время, помолодевший. Прямо СВ класс. Наверняка, пользуется масками и кремами, мелькнула у меня раздраженная мысль. Недаром от него всегда разит парфюмом. И с каких пор наша милиция так благоухает.
Косульки, друг за дружкой, двумя общими вагончиками топали за ним, и выглядели куда хуже. Новогодние праздники не прошли даром. Не потому что они праздновали. А потому что трудились. И у меня вновь промелькнула раздраженная мысль, зачем столько зарабатывать денег, в поте лица, если даже не удосужиться привести себя в порядок. И пот с лица вытереть.
Косульки одновременно промокнули вспотевшее лбы помятыми носовыми платками. И глубоко вздохнули. Мне по-прежнему казалось, что они на моей стороне. Хотя разве можно доверять торговцам свининой, преподнося ее как оленя?
За Косульками робко мялся Сенечка. Плацкарт под охраной. Он не смотрел мне в глаза. Его виноватый взгляд бегал по голой комнате, словно что-то искал. Возможно, деталь для моего оправдания. Но моя комната по-прежнему оставалась детально пустой.
Замыкала паровозик Тася. Последний вагон. Самый ненадежный, бардачный и самый шумный. Виляющий из стороны в сторону. И она фыркнула мне прямо в лицо, разве что не пошел с трубы пар.
Они так и стояли один, за одним. И мне хотелось им предложить схватиться друг за дружку и сплясать «Еньку». Или поиграть в ручеек. Но это было некстати. Юмор бы не оценили. Они выглядели слишком серьезно. Хотя, по всем правилам, серьезным должен быть я. Но для слишком серьезного положения частенько именно серьезности и не хватает. В некотором роде самозащита.
– Уж не с Новым годом ли явились вы меня поздравить? – я старался говорить весело и беспечно. – Хотя нет, скорее, напоминает похоронную процессию. Благо, и на цветы тратиться не надо. У меня их предостаточно. Даже подснежники могу предоставить. Вспомните весну, до нее так еще далеко.
– И не то, и не другое, – Роман шутить не собирался. – Поздравлять вас не с чем. А хоронить, пожалуй, еще рановато.
– Батюшки, ну вы скажите, Аристарх Модестович, – Косулька перекрестилась на скорую руку. – Да кто ж живьем-то хоронит. Упаси Боже!
– Еще как можно живьем! – Тасе надоело быть последним вагончиком, и она выступила вперед. – Если в тюрьму, за решетку!
– Поди, и в тюрьме живут, – робко встрял Косулька. – Я то, конечно, не в курсе. Бог миловал такой участи. Но, пожалуй, жить можно. Оно как все функции работают. И глаза, и уши, и рот. И покушать чего можно, и шум дождя услышать, а то и на небо поглазеть.
– Вы определенно поэт! – я не выдержал. – Только понять не могу, вы что, меня в тюрьму пришли провожать?
– Ну что вы, Аристарх Модестович, – промямлил Сенечка, по-прежнему избегая моего взгляда, – до тюрьмы вам далеко. Вернее, до тюрьмы далеко ехать. А вы в преклонном возрасте…
– Ага, – весело подхватила его Тася. – Можете и не доехать. А вы нам нужны живехоньки.
Роман поднял руку вверх, призывая всех к молчанию.
– Первым делом, я пришел ознакомить вас с судебной экспертизой. Результаты были получены сегодня утром. Неутешительные результаты.
Косульки вздохнули. И даже стали меньше ростом. А Тася, напротив, распрямила плечи, вздернула курносый носик, вызывающе подняла голову вверх. И как-то выросла. Но только не в моих глазах.
Я взял папку с результатами. И пытался вникнуть в их смысл. Но вникалось тяжело. Отчетливо понял лишь три слова: глобус, кровь, анализ. Впрочем, трех слов для меня было достаточно.
А Роман популярным языком объяснил остальное. Результаты эти, мол, ни что иное, как итог высочайших достижений современной науки и криминологии. Все основные проблемы и достижения криминологии в конечном счете явно или имплицитно сводятся к вопросу о социальном контроле над преступностью. Наша наука достигла таких вершин и познаний, таких высот и глубин, что… На слове «что» я куда-то улетел. Меня не очень интересовали достижения науки. Это было бы несправедливо по отношению к себе впитывать познавательную информацию. В моем-то положении. И я вернулся на землю, когда Роман вдруг пафосно завершил свой монолог:
– Кровь не смывается никогда!
– Чья кровь? – я вздрогнул.
– Убиенных и загубленных душ. – Косулька вновь перекрестилась. Она тоже была поэтом.
– В конкретном случае – кровь убитого Григория Карманова, – уже более официально заключил Роман. – Обнаруженная на глобусе, который вы попытались украсть этой ночью. Чтобы уничтожить улику. И тем самым вывели нас на орудие преступление. И подписали себе приговор.
Я лихорадочно соображал. С какой стати моя кровь вдруг оказалась на глобусе? Да, я порезал палец. Возможно, моя кровь и капнула на земной шар. Но это капля в море! Почему же не обнаружена кровь старика? Черт! Только он на это способен. До меня стало доходить. Какая жестокая усмешка судьбы. Или игры судьбы. Конечно! На седых волосах старика яркие пятна. Я отчетливо их помню. И примерно помню их количество. Четыре. И хотя не был бухгалтером, почему-то в подобных шокирующих ситуациях запоминается всякая ерунда. Безусловно, это вполне могла быть моя кровь. На столько пятен ее бы хватило. А старика… А у старика не было крови. Не потому что он был бескровен. Просто я так умудрился его убить. Бесшумно и бескровно. Я знаю, такое бывает. Хотя я не убивал никогда. Но я знаю, бывает. И если бы я тогда не порезал палец. Они ничего не смогли бы доказать! Глобус был бы чист, как стекло. Хотя разве земной шар может быть чистым? Это миф.
Я оказался в ужаснейшем положении. Меня обвиняли в убийстве меня же. И для этого были все основания, все улики. Кроме одного. Моего искреннего признания, что я и являюсь гражданином Кармановым. Следовательно, меня не могли убить, следовательно… Нет, в таком случае мне пришлось бы признаться в убийстве старика. И для этого тоже есть все основания и все улики. Что лучше? Утонуть в луже или в океане? Из огня да в полымя? Повеситься или отравиться? Не важно, какой конец, если это конец. Но в моем случае все было несколько по иному. Дело не в жертве. Дело в преступнике. Есть выбор. Либо преступник я, Григорий Карманов. Либо старик антиквар.
Мне не хотелось марать свое имя. В этой ситуации лучше оставаться жертвой. К тому же, для старика вполне реально снисхождение на суде. Сколько ему столетнему и так осталось? Возможен даже условный срок, если повезет с адвокатом. Если придумать достойное объяснение убийству. А с другой стороны… У меня не будет даже могилы. И пусть на нее никто бы и не пришел. И все же…Лучше чем вообще ничего. Словно и не было на земле. Словно ты и не рождался. Тогда все зачем? И это небо, и этот земной шар, и даже Дина? И потом… Ко всему прочему капля совести у меня осталась. Я не хотел выглядеть даже перед собой законченным негодяем. Как я могу подставлять старика и делать из него убийцу, если он прожил такую долгую безупречную жизнь. Чтобы так долго и так безупречно! Это не каждому удается! Возможно монахам, и одиночкам. Когда избавляешься от искушений не путем мучительного выбора, а путем добровольного затворничества. Конечно, в некотором роде это нечестно перед другими, у которых на каждом шагу искушения. Но в любом случае – остаешься честным человеком. Даже можешь позволить себе осуждать других! Поскольку тебя осуждать не за что. Я не скажу, что мне сильно нравился старик. Даже более того. Но факт оставался фактом. Он не убийца. И как я мог на него такое взвалить? Получается я на него, уже мертвого, повесил убийство человека, который жив и здоров? Нет, это уже за пределами преступления и наказания. И мне не будет оправдания. Никогда. Ни на небе, ни на земле. Безусловно, если судьями окажутся когда-нибудь справедливые обвинители. А когда-нибудь это будет, я в это верил. Может быть, единственное, во что я еще верил. Ценные акции не бывают все время в одних и тех же руках. История их все равно периодически перераспределяет. История это тоже точная наука. И когда-нибудь ее точность достигнет справедливых высот. Даже если она к нам не всегда справедлива. И мы к ней несправедливы почти всегда.
Я резко обернулся к Роману.
– Вы меня арестовываете? На слове «меня» я почему-то сделал ударение. Словно еще сам не знал, кто это спрашивает – старик антиквар или молодой парень Гришка.
– Ну, к таким крайним мерам мы пока прибегать не будем. До тюрьмы действительно далеко. В вашем почтенном возрасте. А вот к домашнему аресту прибегнуть придется. И даже в этом случае я позволю сделать вам скидку. С вами останется Сенечка, как человек, знающий вас. И в некотором роде вам сочувствующий.
