Д. Томас - Белый отель
В окнах домов, мимо которых они шли, виднелись лица жителей. На одних явственно читалась жалость, другие расплылись в злорадной улыбке. Появились группы солдат, они пристально разглядывали проходивших. Несколько немцев окликнули девушку, которая шла впереди Коли: «Komm waschen!», указывая на двор, как будто хотели, чтобы она там убрала. Она обернулась на крик, и при этом заметила Лизу, но, кажется, не обратила на нее никакого внимания. Зато Лиза сразу вспомнила дочь первого виолончелиста Оперы, обратилась к ней по имени, — Соня, — и девушка пристально оглядела седоволосую женщину, тщетно роясь в памяти. Наконец, она узнала супругу Беренштейна, хотя та сильно изменилась. Лиза боялась, что девушка откажется с ней общаться, и приняла бы это как должное. Ясно, что Виктор пожертвовал ради безопасности своей семьи свободой и даже жизнями многих музыкантов Оперы. Среди тех, кого он назвал следователям, оказался отец девушки. Но Соня обрадовалась, что встретила знакомого человека, хотя раньше они почти не общались. Она пропустила их вперед.
Может быть, Лиза знает, когда отправляется поезд, спросила Соня. Девушка боялась, что они не смогут попасть на него. Снова пришлось остановиться, и она встала на цыпочки, пытаясь разглядеть, что случилось. Но кроме бесконечной серой массы голов и наполненных семейной утварью телег, не смогла ничего различить. Она безнадежно вздохнула. Соня устала, тяжелый чемодан оттягивал ей руку. «Вы мудро поступили, лучше идти налегке», — сказала она, кивнув на пакет, который сжимал мальчик. Лиза поделилась своим горем. После кражи чемодана у них не осталось ничего. «Постарайтесь не расстраиваться», — отозвалась девушка, — «ходят слухи, что багаж они отправят отдельно, а когда мы приедем в Палестину, разделят все вещи поровну».
Слухи… со вчерашнего дня одни только слухи. Утром мальчики влетели в комнату: на заборе висит объявление, там уже собираются люди. Они с Любой бросили шитье, выбежали на улицу, протолкались сквозь возбужденную толпу. Распоряжение на русском, украинском и немецком, как всегда, отпечатали на дешевой серой оберточной бумаге. В нем говорилось, что все жиды, проживающие в Киеве и окрестностях города, должны явиться к восьми часам утра в понедельник 29 сентября 1941 года, на перекресток улиц Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища). С собой взять документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, нижнее белье и так далее. Жиды, не выполнившие приказ, и обнаруженные в любом другом месте, будут расстреляны.
Странно, но обыденные, нестрашные слова (теплая одежда, нижнее белье) заставляли цепенеть от ужаса больше, чем презрительно-безжалостное «жид». Люди шепотом повторяли распоряжение, фразу за фразой, словно не могли его понять. «Гетто, гетто», — негромко сказал кто-то, а пожилая женщина начала стонать. «Они нас обвиняют в поджогах», — произнес седобородый старик. Стоящие рядом с ним машинально повернули головы в сторону центра. Там воздух еще был раскален от пламени пожаров, с которыми не справились до сих пор.
Немцы с триумфом вошли в город неделю назад, как долгожданные избавители от русского ига. Их встретили хлебом и солью. Парикмахеры, — украинцы и евреи, — стригли любезных германских офицеров. Никто особенно не переживал из-за того, что в роскошных квартирах в Крещатике вместо коммунистических функционеров и находившихся в фаворе актеров и музыкантов, поселились немецкие генералы. Когда новые жильцы с комфортом расположились в апартаментах с картинами и фортепиано, весь район превратился в пылающий ад. От взрывов гибли и местные жители, и пришельцы. Лиза вместе со всеми ходила смотреть на то, как огонь пожирает исторический центр Киева, где она когда-то жила.
Ясно, что взрывы организовали большевики, хотя они клеймили позором фашистских варваров, как будто немцы решили сами себя уничтожить! В городе остались их люди, они и привели в действие адские машины. Но вскоре стал распространяться слух, что все устроили жиды. Вот почему немцы издали приказ, они винят евреев и высылают в гетто, скорее всего, в Польшу. Но даже если кто-то из них замешан, как можно наказывать всех?
Именно там, возле клочка серой оберточной бумаги на заборе, Люба Щаденко повела себя как святая. Она вывела Лизу из толпы и вполголоса сказала ей: «Тебе идти не надо. Ты не еврейка. Я присмотрю за Колей. У меня три ребенка, станет четверо». Лиза вспыхнула: неужели она способна отправить сына в гетто, а сама сбежать! Но тут же самоотверженность и великодушие подруги предстали перед ней во всем величии, и на глаза навернулись слезы. Она и так стольким обязана этой женщине! Когда забрали Виктора, и им с Колей пришлось съехать с квартиры, именно Люба, нищая швея, оставшаяся без мужа, поселила их в своем крошечном ветхом домишке. А ведь она едва ее знала! Виктор дал ей работу, обьяснила Люба, когда она, беременная, осталась без куска хлеба, теперь пришло время отплатить добром за добро. Но она не только предоставила им бесплатное жилище. Люба постоянно подкидывала работу, чтобы они могли как-то выжить. И вот теперь — такое! Нет, Люба не святая, — она ангел! Лиза сжала ей руки. «Нет, но спасибо тебе! Мы поедем вместе».
К счастью, новости вселяли надежду. Ни о каком гетто речь не идет. Германия — культурная, цивилизованная страна. Лиза, прожив двадцать лет среди немецких друзей, сама прекрасно знала это. Даже коммунисты последние два года перед войной только хвалили их. Ну а когда по всему Крещатику гремели взрывы, разве они не рисковали жизнью, не рассылали патрули, не предупреждали людей, чтобы те покинули опасную зону? Они спасали стариков, детей, инвалидов, — тех, кого якобы собираются отправить в гетто! Нет, нет, их просто эвакуируют подальше от линии фронта, в безопасное место. Почему тогда, спросил кто-то, сначала увозят евреев? Ответ последовал сразу, доверительным тоном: «Потому что они тесно связаны с немцами».
Но как объяснить презрительно-грубый тон объявления? «Жиды…» Подобные слова оскорбляют лишь евреев; для немцев они не отличаются от любых других, вроде «теплой одежды, нижнего белья». И посмотрите-ка, — заметила одна молодая женщина, — они написали «Мельниковская и Дохтуровская», вместо улиц Мельникова и Дегтярева. Ясно, что подлинный приказ попал к негодному переводчику. Именно по его вине документ выглядит так жутко.
Лиза знала, что германский текст ничем не отличается от перевода, но молчала. Она пребывала в полной растерянности. Ее дар предвидения исчез вместе с прежней жизнью. Оставалось лишь молить Бога и надеяться, что мрачные пророчества не сбудутся. И вот, всего час спустя, когда начали укладывать вещи, весь Подол облетели хорошие вести: их отправляют в Палестину.
Шел час за часом, но конца пути так и не было видно. «Пробка» впереди не рассасывалась, а сзади на них давила огромная масса людей. Особенно трудно пришлось тем, кто с детьми, и Лиза начала беспокоиться о семье Щаденко. Почему они с Колей не остались, не помогли Любе? Но тогда казалось самым правильным уйти пораньше, чтобы успеть занять сидячие места… Женщина рядом с ними пыталась управиться с четырьмя детьми. Старшему на вид десять-одиннадцать лет, а младшей еще не исполнился год. Лиза помогла ей. Она взяла на руки девочку, чтобы измученная мать могла немного передохнуть. Ребенок кричал; Лиза без особого успеха пыталась успокоить его ласковыми словами, потом стала вполголоса напевать, и вскоре надсадный плач перешел в хныканье. Девочку сильно уродовала заячья губа, от нее воняло. Надо сменить подгузник, но как сделать это в самой гуще толпы? Ее мать, наверное, ничего не заметила, жители Подола привыкли к вони, вшам, крысам и другой нечисти. Лиза чувствовала себя чужой среди них, кроме Любы она ни с кем не общалась. Девочка снова начала кричать, мать пожелала сама успокоить ее. Лиза с облегчением отдала ребенка. В ней все кипело от ярости. Какое безобразие, что маленькие дети и старики так страдают из-за чьей-то халатности!
Коля устал и раздражался все больше и больше, — что тут удивительного? Она попыталась отвлечь его игрой в «слова», но мальчик равнодушно отвернулся. Во время почти получасовой остановки, она попросила его показать Соне карточные фокусы. Коля неохотно кивнул. Широкий чемодан девушки использовали вместо стола. Она вежливо улыбалась, то и дело пытаясь разглядеть, что делается впереди.
Соня очень горевала из-за того, что не смогла взять с собой виолончель отца, — единственное утешение в черные дни после его ареста. Лиза не могла смотреть ей в глаза. Она хотела как-то выразить сочувствие, попросить прощения, но не находила слов.
Они шли две минуты, останавливались на пять. Мимо уже тянулась стена еврейского кладбища; солнце нещадно пекло. Лиза задыхалась в своей изъеденной молью шубе, но боялась, что если снимет, утащат и ее. Но Коле разрешила стянуть пальто, с условием, что он его не выпустит из рук; она обещала дать ему воды, когда устроятся в поезде. Пакгауз расположен совсем рядом с кладбищем, так что уже недалеко. Наверняка толпа вот-вот сдвинется с места? Как все-таки плохо власти все организовали!
