Д. Томас - Белый отель
Теперь, когда они разделись, на какое-то время их оставили в покое. Рядом группу голых людей, как овечек, гнали куда-то. Нашарив в куче одежды свою сумку, Лиза вытащила платок и осторожно вытерла кровь и слезы с лица мальчика.
Она бросила взгляд на все еще лежавший там документ и быстро приняла решение. Среди бледных фигур оцепеневших полубезумных людей выделялся немецкий офицер, — кажется, он тут командует. Она уверенно подошла к нему, протянула бумагу и на чистом немецком языке заявила, что вместе с сыном попала сюда по ошибке. Они провожали друзей и не смогли выбраться из толпы. «Посмотрите! Я украинка, замужем за немцем». Офицер, нахмурившись, пробормотал, что сегодня слишком много сделано таких ошибок. «Оденьтесь и ступайте на этот холмик», — он указал туда, где уже сидела горстка людей. Она бросилась назад, сказала Коле, чтобы он быстро оделся и шел за ней.
Те, кто сгрудился наверху, почти обезумели от ужаса и онемели. Лиза как завороженная, не могла оторваться от сцены, которая разыгрывалась перед ней. Группы окровавленных людей, пройдя сквозь строй солдат, одна за другой, спотыкаясь и крича, появлялись внизу; каждого хватали полицейские, снова избивали и сдирали одежду. Это повторялось снова и снова. Некоторые заходились в истерическом смехе. Кто-то за несколько минут превращался в старика. Когда дар (проклятие?) предвидения так безвозвратно подвел Лизу, когда ее мужа подняли с постели и увели, она за ночь поседела, — то, о чем писали в книгах, оказалось правдой. Теперь то же самое происходило у нее на глазах. Среди тех, кого пригнали вслед за ними, она увидела Соню: пока девушку раздевали и вели на расстрел, ее иссиня-черные волосы стали белыми. И такое случалось со многими.
Выстрелы доносились из-за высокой отвесной стены. Немцы разбивали людей на небольшие группы и гнали сквозь отверстие, спешно прорытое в песчанике. Стена все скрывала, но, конечно, люди понимали, куда их привели. Правый берег Днепра весь изрезан глубокими оврагами, а этот был огромным, широким и глубоким, как настоящее горное ущелье. Если крикнуть, стоя на одной стороне, до противоположной звуки едва долетят. Крутые склоны кое-где нависали над землей; внизу струился небольшой ручеек с прозрачно-чистой водой. Вокруг разбросаны кладбища, рощи и участки возделанной земли. Местные жители называли это место Бабьим Яром. Коля часто играл здесь с приятелями.
Обреченные на смерть люди все без исключения прикрывали руками низ живота. Большинство детей тоже. Кто-то из мужчин получил удар в пах, но все-таки главной причиной была инстинктивная стыдливость, которая заставляла Колю с недавних пор скрывать от нее свою наготу. И ее мальчик там, внизу, прикрылся. Он страдал от боли, но и от чувства неловкости тоже. В таком виде похоронили Иисуса. Женщины старались заслонить и грудь. Чудовищное и странное зрелище, — забота о приличиях в последние секунды жизни.
Коля до сих пор судорожно прижимал руки к паху. Он согнулся и, не переставая, дрожал, хотя она обняла его, согрела, попыталась успокоить. Он молчал. Потрясение лишило его способности говорить.
Ей самой необходимо собрать все силы и не сломаться. Надо было выдержать, даже когда, пройдя сквозь строй солдат с овчарками, сюда, шатаясь, вышла Люба Щаденко, крепко держа маленькую Надю. Ротик трехлетней девочки распахнулся в беззвучном вопле. Лица Любы, Ольги и Павла, показавшихся вслед за матерью, заливала кровь. Их бабушку Лиза не увидела. Ей показалось, что, когда Люба стягивала платье, она на какое-то мгновение подняла голову и бросила осуждающий взгляд на подругу. На самом деле, в тот момент она не могла ничего увидеть. Раздевшись, Люба стала возиться с пуговицами надиного платья, но слишком медленно. Полицейский, разозлившись, вырвал у нее ребенка, словно мешок с картошкой оттащил к стене, и, размахнувшись, бросил вниз.
«Дева Мария… Ora pro nobis…» Лиза бормотала молитвы своего детства, зажмурив глаза; сквозь опущенные веки неудержимо рвались наружу слезы.
Такое невозможно выдумать, все происходило на самом деле. Лиза ничего не слышала: ни разъяренных криков, ни воплей и стонов, ни стука пулеметных очередей. Как в немом фильме. По голубому небу неторопливо проплывали белые кучевые облака. Она даже начала сомневаться, что за песчаной стеной происходят какие-то страшные вещи. Что может быть ужаснее того, что пережили они сейчас, или по крайней мере сравняться с этим? Непонятно, куда деваются люди, но их не убивают! Она так и сказала Коле: «Нас просто пугают. Вот увидишь, скоро мы вернемся домой, там ты встретишь Пашу и всех остальных». Она сама не могла убить даже таракана, и не понимала, кому и зачем нужна смерть стольких людей? Немцы выстраивают их на краю оврага, стреляют поверх голов, и, вдоволь насмеявшись, велят одеться в чистое и занять места в поезде. Бред, но альтернатива казалась гораздо большим безумием. Она почти убедила себя, и продолжала так думать даже после того, как услышала слова украинского офицера: «Сначала расстреляем евреев, потом вас выпустим».
Он обращался к молодой женщине, Дине Проничевой, работавшей в Киевском театре кукол. Лиза как-то раз встречалась с ней и сразу узнала. Пожилая пара, скорее всего, ее родители, которых отправили сюда раньше, махали ей, чтобы дочь попыталась выбраться. Дина не стала раздеваться. Она уверенно подошла к украинскому офицеру, стоявшему у холма. Лиза услышала, как девушка потребовала, чтобы ее отпустили. Она предъявила содержимое сумочки. Дина никак не походила на еврейку, — еще меньше, чем Лиза с ее длинноватым носом, — фамилия у нее была русской. Она говорила по-украински. Офицер поверил ей и обещал выпустить позже. Теперь она сидела немного ниже Лизы. Как почти все обитатели холма, она опустила голову, закрыла лицо руками, — сказались чудовищное потрясение и горе, а еще, возможно, девушка боялась, что кто-то узнает ее и крикнет: «Она грязная жидовка!» в надежде спасти собственную шкуру.
Лиза вспомнила молитву, хранящую от ночных кошмаров, которой ее научила няня, и теперь повторяла ее. То, что происходит, настолько невероятно, что сон развеется, она вернется в нормальную жизнь. Но хотя молитва немного помогла взять себя в руки, кошмар продолжался. В этой реальности детей бросают в пропасть, как мешки с зерном в телегу, а по податливой белой женской плоти молотят, как крестьянки по мокрому белью. Начищенный до блеска носок сапога, по которому постукивает хлыстом скучающий офицер у холмика. «Господь Спаситель…»
Она бессильна помочь Коле. Оставалась только молится, чтобы всех остальных убили как можно быстрее, избавив от лишних мучений, а их отпустили домой. Она повторяла про себя эту бесстыжую молитву снова и снова. Но ни на мгновение не пожалела, что отвергла предложение Любы и осталась с Колей. Теперь она понимала, в чем смысл запрета на рождение ребенка. Но мысль о мальчике, ее мальчике, брошенном сюда вместе с чужими, скажем, с детьми из детского дома, которых только что пригнали вниз, была во сто крат страшнее, чем страх смерти.
Она впала в состояние транса. Все, что совершалось перед ее глазами, происходило медленно и беззвучно. Возможно, она и в самом деле оглохла. Вокруг разлилась невообразимая тишина, какой не бывает даже самой глубокой ночью. Облака проплывали по небу с той же страшной, неестественно-леденящей неторопливостью. Все вокруг окрасилось в лиловато-розовые тона. На горизонте образовалась огромная клубящаяся масса; из нее сформировались три причудливых фигуры. Беспрерывно меняя форму и цвет, они поплыли на другой край неба. Облака не понимали, что происходит внизу. Им казалось, что сегодня обычный день. А если бы узнали, так удивились… Паучок, терпеливо карабкавшийся вверх по травке, тоже думал, что он лезет по самому обычному стебельку, ничем не отличавшемуся от тех, что растут на обычном поле.
Бесконечный полдень, вырванный из нормального времени, постепенно переходил в вечер, стало смеркаться.
Неожиданно к холму подкатила военная машина. В ней сидел высокий плечистый офицер в прекрасно подогнанном мундире, с хлыстиком в руке. Рядом примостился русский пленный-переводчик.
«Это кто?» — через переводчика отрывисто спросил у полицейского офицер, указав хлыстом на сидевших наверху. Их набралось уже человек пятьдесят.
«Там наши, украинцы. Они провожали знакомых, их надо выпустить».
Лиза слышала, как офицер закричал: «Расстрелять всех немедленно! Если кто-нибудь выйдет и начнет болтать, завтра не увидим здесь ни одного еврея!»
Лиза нащупала руку Коли и крепко сжала, а русский громко, слово в слово, перевел приказ. Мальчик начал задыхаться; она сильнее сомкнула пальцы, его рука начала дрожать. Лиза прошептала: «Бог поможет нам, родной, вот увидишь». В ноздри неожиданно ударил неприятный запах: Коля не справился с собой… Она крепко обняла его, поцеловала; слезы, которые она удерживала почти весь день, теперь ручьем хлынули из глаз. Мальчик не плакал; пока они сидели здесь, он не произнес ни слова.
