Марк Леви - Дети свободы
Я ошибся: Клод не только понял, в какую передрягу я попал, но уже и выработал план спасения. И, как это ни нелепо, я невольно задумался, кто же из нас теперь младший - уж не я ли?
– Не могу понять, куда ты гнешь.
– С каждой стороны твоей оправы осталось по кусочку стекла. Вполне достаточно, чтобы оптик мог определить степень близорукости.
Пока он говорил, я пытался с помощью деревянной щепки и нитки, вытянутой из рубашки, исправить неисправимое. Но Клод раздраженно сжал мои руки.
– Да прекрати ты эту дурацкую починку и слушай меня, черт возьми! Разве ты сможешь вылезти в окно и бежать со всех ног, если у тебя очки на соплях держатся? Зато если ты положишь эти обломки в ведро, может, кто-нибудь обратит на них внимание и придет нам на помощь.
Признаюсь, у меня даже слезы навернулись на глаза. И не оттого, что в предложении моего брата чувствовалась горячая любовь ко мне, - просто даже в эту минуту, в этой гибельной ситуации у Клода еще оставалась надежда и вера в успех. Как же я гордился им в тот день, как сильно любил его! Я до сих пор не уверен, что мне удалось до конца выразить ему все эти чувства.
– А ведь неплохая мысль, это вполне реально, - сказал Жак.
– Совсем не глупо, - добавил Франсуа, и другие тоже одобрили этот план.
Сам я ни секунды не верил в успех. Как можно надеяться, что охрана не осмотрит перед тем, как отдать его работникам Красного Креста? Как можно мечтать о том, что кто-то из них обнаружит там осколки моих очков и заинтересуется моей судьбой, поможет решить проблему близорукости пленника, которого везут на убой в Германию? Это было совершенно невероятно. Но даже Шарль и тот нашел план Клода "протрясающим".
Делать нечего, я поборол сомнения и пессимизм и согласился расстаться с двумя маленькими осколками, которые позволили бы мне разве что не натыкаться на стенки вагона.
Я не стал лишать своих товарищей искры надежды, которую они так щедро дарили мне, и сделал то, что предложил Клод: вечером положил на дно пустого ведра остатки своих очков и вынес его наружу. Когда дверь вагона закрылась и я едва различил в окошко удаляющийся силуэт санитарки из Красного Креста, меня окутала черная мгла, словно уже пришла смерть.
Той ночью над деревней Шармант разразилась гроза. Дождь барабанил по крыше вагона, струйки воды затекали внутрь через дыры, оставленные пулями с английских самолетов. Те, кто еще мог держаться на ногах, стояли, закинув головы и широко открыв рты в попытке уловить эти живительные капли.
34
8 июля
Мы снова в пути, а с очками так ничего и не вышло, я их лишился.
Ранним утром прибываем в Ангулем. На вокзале разгром и запустение: он разрушен английскими бомбами. Пока наш состав замедляет ход на подъезде к станции, мы изумленно разглядываем выпотрошенные строения, обугленные каркасы сваленных в груду вагонов. На путях еще дымятся паровозы; некоторые из них лежат на боку. Подъемные краны выглядят как перекошенные скелеты - мрачное зрелище. Между искореженными, вставшими дыбом рельсами ходят несколько путевых рабочих с лопатами и мотыгами в руках, они испуганно поглядывают на наш прибывающий поезд. Семьсот призраков среди апокалипсического пейзажа.
Скрежещут тормоза, поезд останавливается. Железнодорожников к нему не подпускают. Никто не должен знать, что творится в вагонах, немцам не нужны свидетели этих ужасов. Шустер все больше опасается нападения. Страх перед макизарами не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Нужно заметить, что со времени нашего отъезда поезд одолевал не больше пятидесяти километров в день, а фронт Освобождения приближается к нам гораздо быстрее.
Нам строжайше запрещено общаться с заключенными из других вагонов, и все-таки новости курсируют по всему поезду. Особенно те, что касаются военных действий и продвижения союзников. Всякий раз, когда кто-то из железнодорожников, набравшись храбрости, подходит к составу, всякий раз, когда сочувствующие из гражданского населения стараются под покровом темноты хоть чем-нибудь поддержать нас, мы узнаем, как обстоят дела. И всякий раз это вселяет в нас надежду, что Шустеру не удастся доехать до границы.
Наш состав - последний из тех, что везут в Германию заключенных, и некоторым очень хочется верить, что нас в конце концов освободят либо американцы, либо партизаны из Сопротивления. Ведь это они взрывают пути, это благодаря им наш поезд ползет как улитка. Только что немцы-фельдфебели схватили двоих железнодорожников, которые пытались подойти к нам. Теперь эти отступающие нацисты в любом видят врага; каждого человека, стремящегося нам помочь, каждого рабочего они считают террористом. А ведь сами они выкрикивают угрозы, расхаживают с оружием в руках, с гранатами на поясе, избивают слабейших из нас, издеваются над стариками, и все для того, чтобы избавиться от неотступно терзающего их страха.
Сегодня мы дальше не поедем. Вагоны закрыты и бдительно охраняются. В них по-прежнему стоит убийственная жара, она усиливается день ото дня и медленно убивает нас. Снаружи тридцать пять градусов тепла, а какая температура здесь, внутри, никто не может сказать - почти все лежат без сознания. Единственное, что хоть как-то поддерживает в этом кошмаре, - знакомые лица друзей. Я не вижу, но угадываю тень улыбки на лице Шарля, когда смотрю на него; Жак по-прежнему заботится о нас, Франсуа все время жмется к нему, как сын к отцу, его родной отец погиб. А я грежу о Софи и Марианне, вспоминаю прохладу на берегу канала Миди и узенькую скамейку, где мы передавали друг другу сообщения. Марк, сидящий напротив, совсем загрустил, а ведь ему-то, в отличие от меня, повезло. Он думает о Дамире, а она, я в этом уверен, думает о нем - если только жива. Ни один тюремщик, ни один палач не в силах помешать пленникам думать о таких вещах. Чувства преодолевают любые, самые крепкие решетки и бесстрашно вырываются на волю, не признавая ни государственных границ, ни языковых и религиозных барьеров. Они свободны, они находят друг друга, невзирая на тюрьмы, придуманные людьми.
Вот и Марк так же свободен в мечтах. Мне хотелось бы верить, что Софи, где бы она сейчас ни находилась, думает обо мне; я не претендую на многое - всего несколько секунд, всего несколько мыслей о друге, которым я был для нее… раз уж не стал больше чем другом.
Сегодня нам не дадут ни хлеба, ни воды. Многие из наших уже не могут говорить, они совсем обессилели. Мы с Клодом держимся рядом; каждый то и дело проверяет, не потерял ли сознание другой, не подобралась ли к нему смерть; время от времени наши руки встречаются, и это знак того, что мы еще живы.
9 июля
Шустер решил повернуть назад: макизары подорвали мост, по которому должен был пройти наш состав. Теперь он направится в Бордо. И пока поезд покидает разоренный вокзал Ангулема, я вспоминаю о ведре, в котором оставил свою последнюю надежду на прозрение. Вот уже два дня, как я живу в непроглядном тумане, словно в вагоне круглые сутки стоит ночная тьма.
Мы прибываем в Бордо после полудня. Нунцио и его друг Вальтер думают только об одном - о побеге. По вечерам, чтобы убить время, мы устраиваем охоту на блох и вшей, которые безжалостно терзают наши вконец отощавшие тела. Эти паразиты гнездятся в складках рубашек и штанов. Требуется большая сноровка, чтобы изгнать их оттуда, но едва уничтожена одна колония, как ее место занимает другая. Люди поочередно ложатся на пол, чтобы хоть немного поспать, остальные сидят, примостившись у стенок вагона, чтобы дать им место. Именно в одну такую ночь меня посещает странная мысль: если мы выживем в этом аду, сможем ли когда-нибудь забыть его? Научимся ли снова жить как нормальные люди? Удастся ли нам стереть из памяти то, что лишает рассудка?
Клод как-то странно смотрит на меня.
– О чем ты думаешь? - спрашивает он.
– О Шаине, помнишь его?
– Еще бы! А почему ты о нем думаешь именно сейчас?
– Потому что никогда не забуду его лица.
– Скажи правду, о чем ты думаешь, Жанно?
– Ищу стимул, чтобы выжить, несмотря на все это.
– Да он же перед тобой, дурень ты этакий! Наступит день, когда мы станем свободны. И потом, я ведь тебе обещал, что когда-нибудь ты будешь летать, - надеюсь, ты не забыл?
– А ты сам что хотел бы делать после войны?
– Объехать всю Корсику на мотоцикле вместе с самой красивой девчонкой в мире, и чтобы она сидела позади и обнимала меня за талию.
Брат наклоняется, чтобы мне было легче разглядеть его лицо.
– Ага, так я и знал! Думаешь, я не заметил, как ты ухмыляешься? С чего бы это? Неужели ты считаешь, что я не способен закадрить девчонку и увезти ее на Корсику?
Я тщетно стараюсь сдержаться - меня одолевает смех, хотя я чувствую, как злится мой братишка. Шарль, а следом даже Марк тоже начинают хохотать.
– Да что на вас нашло? - обиженно спрашивает Клод.
