Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
— Жаль, что я не умею танцевать, — сказал Павел Иванович.
— Ой, нет, что вы! — почти обрадовалась Лиза. — Хорошо!
— Что же тут хорошего?
— Хорошо, что не этому учились. За танцы бы вам орден не дали, правда?
— Пожалуй, — рассмеялся Павел Иванович. — Какая верная, черт побери, мысль! А я, признаться, чувствовал себя круглым лопухом там, где танцуют.
— Ну и напрасно…
— А вы разве не любите танцы?
— Люблю, — призналась Лиза. — Но эти мне не нравятся. Какие же это танцы? Просто обнимаются при народе…
— А ведь это война! — Старичок вдруг резко ударил костяшками пальцев по газетному листу. — Вы поглядите, — запальчиво обратился он к Павлу Ивановичу и ткнул пальцем в газету: — Везде война. Всюду! В Китае, в Греции, на Балканах… В Африке и в той воюют! Англичан, которые за всю свою историю не видели у себя вражеского солдата, бомбят… Что это, я вас спрашиваю, как не Вторая мировая война?
— Тише, Афанасий! Ради бога, тише! — заволновалась старушка. — Весь ресторан переполошишь.
— Кто же спорит? — улыбнулся Павел Иванович.
— Да, но как же вы свою-то роль представляете в этой войне? Своего народа? Армии… A-а! Не знаете. Или не хотите знать. А может быть, боитесь посмотреть правде в лицо. А вот я, старый человек, не боюсь. И так же откровенно, как вам, скажу любому. Хотя бы самому маршалу Тимошенко…
— Что же вы ему скажете?
— Скажу, что не таков русский характер, чтобы не ввязаться в драку, которая кипит вокруг него. Только для этого надо, чтобы кто-нибудь ему крепкую оплеуху влепил…
— Бог с тобой, Афанасий Трофимович! Или сейчас же прекрати, или я уйду!
— Разве я ересь какую несу? — обиделся старик. — Мы с тобой, сударыня, четыре войны пережили, и ни одна ничего, кроме горя, нам не принесла. Я не толстовец, не миротворишка какой-нибудь, не паникер, но события надо оценивать трезво, эту самую газету уметь читать, если хочешь знать, между строк… И мне важно, чтобы этот молодой человек, которому доверено охранять нашу матушку-Россию, понимал это. Я и сам мог бы еще взять винтовку в руки, да вот беда — в берег тот вон высокий не попаду…
— Вот ведь какой он у меня агрессивный, Афанасий-то Трофимович, — смущенно улыбнулась старушка, переводя взгляд с Лизы на Павла Ивановича. — Вы уж извините его, ради Христа…
— А я извинений просить не собираюсь, — строго оборвал ее супруг. — У нас мужской разговор, крутой, ты в него не вмешивайся…
— Мне как раз нравится ваша горячность, — серьезно заметил Павел Иванович. — Разве можно говорить спокойно о том, что волнует? Но вы напрасно упрекаете меня в легкомыслии…
— Да ведь вы тут сидите, батюшка. Тут! А не там!
— У меня отпуск.
— Не время-с, — строго сказал старик. — Вот именно, не время-с!
— Ты, Афанасий, границы-то не переходи! Встрял в чужой разговор… Налетел коршуном… — Она обернулась к Лизе: — Счастье, что у вашего супруга ангельский характер. Моего ведь не каждый вынесет…
Павел Иванович благодарно улыбнулся ей, заметил:
— И все-таки вы преувеличиваете серьезность положения. Право, преувеличиваете. Во-первых, у нас с Германией договор…
— Да плевали они на этот договор! — вскрикнул старик. — Для них святыня не святыня! А тут договор — бумажка, тьфу!..
Вы сами посудите, батюшка… Карту Европы себе представьте!.. — Уже более миролюбиво он придвинулся к Павлу Ивановичу и все еще тыкал пальцем в газету, где на пятой полосе были набраны короткие сообщения с многочисленных театров военных действий. — Куда же ему теперь двинуться? На юге — союзники. На западе уже дошел до океана. То же и на севере. Англия, конечно, соперница. Но не враг! Враг истинный, кровный, классовый — на востоке. Миллионные армии даром не держат. Нет. Они сами должны себя прокормить. А Россия — лакомое блюдо, не так ли?..
Они стояли на палубе, облокотившись о перила. Внизу шумно ворочалось колесо, широкие плицы мерно падали в сонную воду.
— Не холодно? — спросил Павел Иванович.
— Что вы? Прелесть, как хорошо! — отозвалась Лиза. — Вот навязалась я вам на голову, право слово, — засмеялась она. — Ехали бы себе без хлопот… Да вы на меня и не обращайте внимания. Идите спать, утомились ведь за день. А я бы так хоть всю ночь простояла…
— И я с вами, коль не прогоните.
— Вам просто неудобно меня бросить. Я же вижу.
— Вовсе нет. С чего это вы? — настороженно спросил Павел Иванович, которому в словах Лизы почудился другой смысл.
— Я уж и так не знаю, как вам благодарна. Что бы я делала? Пришлось бы домой возвращаться… С чемоданами-то да узлами в гору…
— Что же вас никто не провожал?
— А некому. Одна тетка. И та старенькая.
— Родители в Ульяновске?
— В Сызрани. В Ульяновске я учусь в медтехникуме. Этим летом и домой не удастся съездить. Практика.
— Вот и я своих давно не видел. За три года в первый раз отпуск дали.
— Не время-с! — Лиза подняла палец и строго погрозила им.
Вниз по реке сгоняли плоты. Один такой плот, изгибистый, чуть не в километр длиной, ведомый пыхтящим буксиром, поравнялся с пароходом, который нагонял его. На плоту жгли костер, сидели около него люди, слова их, вернее, бессвязные отзвуки человеческой речи, далеко разносились над поверхностью воды.
По палубам судна еще гуляли редкие пассажиры, сидели на скамейках пары, но пароход уже затихал, исчезали с досок палубы резко очерченные отсветы окон.
— Морсу хочется, — слышался из темноты чьей-то каюты томный женский голос.
Измученный мужской отвечал:
— Ну где я тебе возьму морсу? Ресторан закрыт… Давай спать.
— Ах, как хочется морсу…
Из закрывшегося уже ресторана вывалились припозднившиеся посетители. Центром шумной компании была высокая, немолодая уже женщина с хорошо поставленным, чуть хрипловатым голосом — может быть, артистка.
— Благодать, а! — говорила она, закрывая глаза и вдыхая чистый воздух. — Неужели все это кончится? Эта луна, это шлеп-шлеп по воде, этот блаженный сон? Бог мой, и вправду как во сне. Я ничего не помню… Где мы? Какое сегодня число?
— Семнадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года, милая Нина Васильевна, — подсказал ей один из мужчин, кругленький, верткий, в косоворотке навыпуск, подпоясанной узким кавказским ремешком. — И завтра с утра нас с вами ждет тяжелая работа. Так что пора баиньки…
— Вы бухгалтер, Васильчиков, — потухшим голосом сказала женщина. — Как вам самому-то не скучно от себя?
— О! — вспомнил кто-то из компании. — И правда, семнадцатое… Сегодня же «Динамо» со «Стахановцем» играют. Сыграли уже…
— Вот и влындют наконец чемпиону…
— Кто влындит-то?
— Тот же «Стахановец». У них форвард хороший…
— Путятов? Ой, уморил! Кто такой Путятов рядом с Дементьевым?
— Пари?
— Пари.
— А ведь эти плотогоны, друзья, — прервал их спор высокий, седой, державшийся рядом с актрисой мужчина, — сейчас там ушицу едят, смею вас уверить. С дымком, из стерлядки… И не всухую… Э-э-эй! — пропел он высоким голосом. — Приятного аппетита-а-а!..
Костер на плоту и сам плот, темный на светлом зеркале реки, уплывали влево, вверх, пароход уже обгонял маленький, с высоко выдвинутой трубой буксирчик. Кто-то сидел на корме, курил.
— И куда он так торопится, наш капитан? — капризно сказала женщина. — Вот вы, Васильчиков, все можете… Остановили бы пароход, уговорили капитана. Мы бы сейчас купанье устроили…
— Славно бы!
— Водица небось шелковая…
— Купеческие у вас замашки, Нина Васильевна, — отозвался скучный Васильчиков. — Кто как, а я лично — «у койку»… Пойду тихонечко, чтобы не расплескать сон. Оревуар…
Лиза, прикрыв ладошкой рот, зевнула.
— Вот что, Лиза, — Павел Иванович накрыл ладонью ее руку. — Пойдемте-ка спать…
— Как? Что? — Лиза тряхнула ресницами. — Я не хочу…
Он засмеялся:
— «Не хочу», а глаза с поволокой… Пойдете ко мне в каюту и ляжете спать. И никаких разговоров. Всё! Это приказ!
— Как же? Там мужчина…
— Он вас не съест…
— А вы?
— Я пограничник. Ночью привык бодрствовать. Словом… Я же сказал — прекратить разговорчики! — И он, легонько взяв Лизу за локоть, повел ее вдоль палубы.
— Я — часик… — лепетала она. — Ох, беда вам со мной…
Через минуту она уже крепко спала в свежей постели, рядом через проход похрапывал пассажир-гора, так высоко и значительно возвышался под простыней его огромный живот. От одной неожиданно громкой рулады его храпа Лиза вздрогнула, подняла голову, плохо, видимо, соображая, где она находится, наконец вспомнила, улыбнулась и тут же уснула успокоенно и крепко.
А Павел Иванович, прохаживаясь, обошел по палубе весь пароход, постоял на корме, глядя, как выделяется на черной маслянистой глади белый бурун развороченной лопастями воды. С правого борта плыл высокий, лесистый, загадочный в темноте берег без единого огонька.
