Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
А Павел Иванович, прохаживаясь, обошел по палубе весь пароход, постоял на корме, глядя, как выделяется на черной маслянистой глади белый бурун развороченной лопастями воды. С правого борта плыл высокий, лесистый, загадочный в темноте берег без единого огонька.
Он присел на скамейку, вытянул уставшие ноги, раскинул руки и в этой блаженной позе, закрыв глаза, застыл, задумался и вдруг широко улыбнулся, вспомнив что-то. И чем-то неотразимо похожа была эта улыбка на улыбку Лизы, которая сейчас крепко спала в его каюте.
Мимо прошлепал низенький, с сердитым заспанным лицом человечек в пижаме, прижимавший к груди три бутылки брусничного морсу. Недоуменно посмотрел он на улыбающегося во сне лейтенанта и оглянулся дважды.
На баке пробили склянку — звонко и мелодично пропел во влажном воздухе удар колокола. И с этим ударом выплыла, словно появилась на сцене, дама из рассыпавшейся уже шумной компании. Она переоделась в халат, длинное полотенце через плечо; взбитые недавно высоким валиком над лбом волосы теперь были по-девичьи схвачены лентой на затылке. Она прошлась вдоль борта, дойдя до лейтенанта, остановилась, разглядывая его. Потом присела на краешек скамейки.
Павел Иванович открыл глаза, смутившись, подобрал ноги, выпрямился.
— Угостите даму папиросой, товарищ командир, — сказала она, бесцеремонно разглядывая его.
Павел Иванович вынул из кармана галифе пачку «Северной Пальмиры», узкими худыми пальцами она смяла в двух местах мундштук папиросы, наклонилась к протянутому огоньку, жадно и глубоко затянулась. Тут же сказала:
— Какие мы с вами дураки. Эдакую прелесть, — узкой кистью она очертила вокруг себя полукруг, дуга которого уперлась в горящую папиросу, — оскорбляем такой, извините, гадостью. Ведь гадость, гадость! А неймется…
Павел Иванович тоже закурил, отгоняя рукой дым, который тянуло в сторону соседки.
— Что это значит? — Кончиком пальца она погладила кубики на петлицах. — Никак не выучусь разбираться.
— Старший лейтенант.
— А три таких же, но продолговатых?
— Подполковник.
— Значит, подполковник, — повторила она задумчиво. — Чин немалый… Был у меня школьный приятель. Двоечник… Девчонкам от него житья не было. А вот смотри-ка — подполковник. Сейчас бы он кто был? Убили его, — грустно пояснила она. — Про линию Маннергейма слышали? Вот там… — И вдруг спросила строго: — Чему это вы улыбались во сне?
— Так… — засмеялся Павел Иванович. — Своим мыслям…
— Знаем мы ваши «мысли», — шутливо погрозила она пальцем. — Видели… Хороша, не возразишь! Небось спит сейчас матушка в вашей каюте, а вы вот тут, на воздусях… Вы уж не обижайтесь на старуху…
— Какая же вы старуха? — непритворно изумился Павел Иванович.
— Да уж немолода, сударь, — нарочито старушечьим голосом, пришамкивая, возразила она. — Пятый десяток в разгаре…
— Вы, верно, актриса?
— И даже знаменитая, — сказала она просто и с гордостью. — Одолжите-ка мне левую ладонь, я посмотрю — не напрасно ли стараетесь.
Она взяла в свои руки его широкую ладонь и, поворачивая ее к свету луны, стала вглядываться в тонкие линии на ней, проводя по ним остро отточенным лакированным ногтем.
— Так… Пояс Венеры у вас есть. Слабо очерчен, но есть. Так что желаю успеха! А вот линия жизни как-то странно обрывается… Впрочем, — тут же спохватилась она, — на ваш век хватит…
— Нина Васильевна, голубушка! — К ним подходил высокий мужчина в пижамной паре. — Вот ты где! Я волнуюсь, ищу ее, а она, извольте радоваться, с молодым лейтенантом при луне…
— Знакомьтесь, мой муж, — кивнула в его сторону Нина Васильевна.
Тот протянул руку:
— Кулинич.
— Глазков.
Кулинич сел рядом с ними, раздраженно отмахнулся от дыма папиросы, которую докуривала жена.
— Что она вам тут нагадала? Не слушайте. Нельзя гадать солдатам и цыганам. А тут хорошо. В каюте душно, не спится… В шезлонг, что ли, лечь? — повернулся он к жене. — Возьмем одеяла…
Нина Васильевна встала.
— Попытаюсь уснуть. Надо все-таки… желаю успеха!
Кулинич тяжело поднялся, опершись руками о колени.
— Э-эх! — потянулся он. — Спокойной ночи…
А Павел Иванович снова пошел вымеривать шагами палубное пространство. На носу дуло, он постоял немного, придерживая рукой фуражку, и повернул назад. Уютный затишек образовался на корме, но там целовалась молодая пара, и он, не задерживаясь, прошагал мимо них.
Большой пассажирский пароход шел снизу. С притушенными огнями он проплыл совсем рядом, унеся с собой обрывок какой-то тихой и печальной музыки.
Незаметно стал наваливаться сон, пощипывало глаза. Облокотившись на перила, он долго тер виски и разминал лицо, чтобы подавить зевоту. Кто-то положил руку ему на плечо, он обернулся. Рядом стояла Лиза, смотрела на него чистым, просветленным коротким сном взглядом.
— Смена пришла, — сказала она.
— Что так рано? — спросил он удивленно и обрадованно. — Обо мне не беспокойтесь, я же сказал…
— Мне достаточно, — успокоила его Лиза. — Я привыкла. Мне теперь часто ночью приходится вставать. Правда, я выспалась, — вдруг заторопилась она. — Пойдите и вы прилягте…
— Я вас не брошу.
— Какой упрямый, — засмеялась она, встала рядом с ним у перил и наклонила вниз голову. — Здесь не жарко…
— Ветерком потянуло, — согласился Павел Иванович. — К утру. Скоро светать начнет…
— Уже светает…
Июньская ночь коротка, рассвет наступает быстро и незаметно, задолго до того, как выкатится солнце. Выбелилось небо с редкими облаками на нем, вода в реке из черной сделалась свинцовой, легкий туман наползал с берега, и сам берег, обрывистый и лесистый, окрасился наконец в свой естественный густо-зеленый цвет.
— О чем вы сейчас думаете?
— О чем?.. Жаль, что я не штатский.
— Почему?
— Тогда бы у меня был пиджак… Я бы накинул его вам на плечи. А так… Могу только фуражку предложить…
— Годится, — быстро согласилась Лиза. Она приподнялась на цыпочки, сама сняла с него зеленую фуражку, поправив рукой откинувшуюся прядь волос, и, стащив берет, нахлобучила ее себе на голову. Приставила левую руку к козырьку.
— Товарищ командир! На вверенной вам заставе все прекрасно и замечательно…
— Вольно!
Он поправил ей фуражку, чуть сдвинул назад, чтобы не сваливалась на лоб, и вдруг увидел ее глаза, глядящие из-под лакированного козырька куда-то мимо него. Он потянулся к ним, наклонился — она не отодвинулась — и накрыл их губами.
Ее тонкие руки скользнули к нему на плечи, она сама нашла его губы, а потом, через минуту, облегченно вздохнув, шептала:
— Давай сядем, у меня колени дрожат…
Они сели, он прижал ее голову к губам, к носу — фуражка свалилась, вдыхал запах ее волос и слушал, как она бормотала у него на груди:
— Откуда ты взялся?.. Еще вчера я ничего не знала про тебя и мне было все равно, есть ты или нет…
— А сейчас? — спросил он с оттенком мужского самодовольства и даже чуть приподнял ее голову, чтобы лучше слышать ответ. — А сейчас?..
Она не ответила, только глубже зарылась лицом в его гимнастерку.
— Зачем это все? Зачем? Паша… Пашенька! — вдруг вскрикнула она и разрыдалась совсем по-детски, всхлипывая и подрагивая плечами.
— Ты что? — испугался он. — Что ты?
— Я люблю-ю тебя-я… — захлебываясь слезами, сказала она.
— Глупая. — Он прижался лицом к ее лицу и стал целовать глаза, щеки, мокрые от слез. — Я тебя тоже очень люблю. Я полюбил тебя сразу, как только увидел там, на лестнице…
— Нет… — всхлипывая, говорила она. — Ты не сможешь меня любить, я знаю…
Он достал платок, стал вытирать ей глаза, она прятала от него лицо, все еще вздрагивая, но уже от счастливого сквозь слезы смеха.
— Видишь, как все получилось… — сказал он как бы самому себе.
— Ты не рад?
— Знаешь, что мне сказал мой дед, когда я приехал в отпуск? Он, собственно, прадед мне, ему уж за восемьдесят, но мужик крепкий и плотник замечательный. Последнее время предсказаниями стал баловаться. Раза два у него получилось — насчет видов на урожай, то да се — вот и стал пророка из себя корчить. Приходит это он и заявляет: «Твоя, — говорит, — планета, Пашка, начисто в небе исчезла». — «Как? Что?» — это уж моя мамаша. «А так, — отвечает дед. — Не видно. Вчера смотрю — а ее нет». Мать в слезы: «Батюшки, убьют!» — «Погоди, не реви, — утешает ее дед. — Она не то чтобы совсем пропала, а другая звезда ее заслонила». — «Что же это будет, дедушка?» — спрашивает мать — и в погреб за бутылкой. «А то будет, что звезда эта есть жена. Причем своя, нашенская, с Волги. Потому что по конфигурации такая же, как у Пашки, оттого, — говорит, — я вначале и подумал, что она совсем исчезла. Так что при народе тебе, Павел, объявляю — без жены от нас не уедешь. Коли ошибусь, весь мой плотницкий инструмент забирай!» Это у деда самое большое сокровище. Посмеялся я, а вышло-то по-его. Надо телеграмму отбить — пусть порадуется…
