Амос Оз - Уготован покой...
Прости. Я несколько увлекся. Послушай. С этого момента я буду предельно краток. Я ведь должен, в конце концов, изложить суть дела. Но, Боже ты мой, в чем она — суть дела? Именно над этим я столь мучительно бьюсь. Сейчас ночь, зимняя ночь, время уже после полуночи, ливень лупит снаружи, уничтожая зимние посевы, которые и без того гибнут от избытка влаги. И электричество у нас как назло вырубилось. Я пишу тебе при свете коптящей керосиновой лампы, и эта лампа поневоле будит во мне разные воспоминания, которые, не стыжусь в этом признаться, приближают меня к тебе. Я ли не любил тебя, говоря простыми словами? Да и что в том удивительного: кто же не любил тебя в те дни? Ты уж, прошу прощения, был некогда писаным красавцем. Черноволосый, крепкий, высокий — единственный высокий человек среди целой компании сущих недомерков, такой цыганистый украинец, разбивший не одно сердце. Да еще к тому же тенор Божьей милостью. Между нами, не стану отрицать: все мы тебе страшно завидовали. «Он такой душка», — говорили девушки, закатывая глаза. А Гарцфельд за твоей спиной обычно называл тебя украинским словом козак. Что до меня, не могу отрицать: я никогда не был похож на знаменитого киноактера, вроде красавчика Валентино. Видимо, уже тогда была у меня физиономия обозленного интеллигента. И это было мне очень досадно.
Но теперь, после всего, свершился над нами праведный суд небес. У тебя, грешного, прошу прощения, брюхо и лысина, да и я, грешный, толст и лыс. Мы с тобой словно пара старых отцов семейств. И оба мы носим очки. Мы все еще сохраняем следы загара, но болезни нещадно преследуют нас. Ничего от нас не останется, даже малой малости. Мы исчезаем, а вместо нас приходят скифы. Кстати, «физиономия обозленного интеллигента» — это выражение Хавы, моей подруги. Девушка она с характером, острая на язык, но преданность ее достойна похвалы. Сердце свое — однажды мы говорили с тобой об этом, не правда ли? — она отдала в юности какому-то сумасшедшему уголовнику. Но здравый смысл уберег ее от него и заставил устремиться ко мне. Я, по своему обыкновению, простил ей все. Но вот она, кажется, до сего дня не может простить мне того, что я простил. Зачем мне скрываться перед тобой: я не добрый человек, злой и злопамятный. Злой до мозга своих старых костей. Я, возможно, один из тех тридцати шести злодеев, на которых держится мир, пусть старинная еврейская легенда и утверждает, что мир держится на тридцати шести праведниках. Я из тех злодеев, что в буквальном смысле заложили души свои во имя Идеи, захватившей нас во времена нашей юности. Но именно это «злодейство» заставляло нас служить нашему учению, отдаваться нашей работе и таким образом совершать добрые дела. Послушай, дорогой Эшкол, разве мы, по злодейству нашему, не совершили кое-какие добрые дела, которые и самому черту не под силу отобрать у нас? Надо признать, что хитрость участвовала во всех этих делах, хитрость, о которой сегодня глупые ненавистники говорят как о хитрости стариков, извечно действующих окольными путями. Но разве все наши козни, интриги, вся наша изворотливость преследовали такие цели, как личная нажива и удовольствия, а не свершение добрых дел? Однако не станем отрицать: от почестей мы никогда не отказывались — ни во время оно, ни теперь. Тем не менее, со всеми своими страстями и желаниями, мы были злодеями во имя Небес. Злодеями, которыми правило религиозное чувство. Неким образом мы служили нашему делу всеми нашими инстинктами. И тысяча тысяч различий разделяет наше «злодейство» и ту мерзость новых подонков, которые расплодились и размножились нынче вокруг тебя, и вокруг меня, и всюду, куда только ни бросишь взгляд. Ладно. Все кончено. Ты, прошу прощения, толстый надутый старик, выглядящий, уж извини, хуже самых жестоких карикатур на тебя, и я, вот он — старый, сгорбившийся, сварливый. К тому же, не про тебя будь сказано, еще и малость глуховатый. Кстати, и очень больной…
Но и это не главное. На сей раз я пишу тебе не для того, чтобы, не приведи Господь, ввязаться в драку. Мы с тобой уже предостаточно дрались друг с другом. Напротив, пора бы нам с тобой примириться, тебе и мне, стоящим на полюсах пустыни одиночества. А потому не стану повторяться и сводить с тобой счеты по поводу «дела Лавона», обвиненного в провале нашей разведки в Египте и взятого тобой под защиту, а также по поводу других проблем — все, что я хотел сказать, я уже высказал и тебе лично, и на страницах печати, а в глубине души ты и сам знаешь, что за твои распрекрасные действия в этом «деле» тебе суждено поджариваться на медленном огне в аду. Точка. А главное в том, что мы потерпели поражение, дорогой Эшкол. Вселенский разгром. Рука отказывается писать это, но правда превыше всего…
Вот и закончена, вот и завершена, мой друг, сложная глава нашей жизни…
Сейчас уже час ночи. Завтра пятнадцатый день месяца Шват, Новый год деревьев, праздник в который мы по традиции выйдем их сажать. Впрочем, это не завтра, это уже сегодня. А дождь все льет и льет, вот проклятье… Выходит, напрасной была наша самозабвенная преданность, напрасными были наши мечты, все наши замыслы, вся наша изощренная хитрость, нацеленные на протяжении многих лет на то, чтобы спасти народ Израиля, вырвать этих жидков из когтей чужих народов и из их собственных когтей. Все напрасно. Злой ветер нынче вырывает все. С корнем. Полное опустошение сердец, говорю я, в городе, в селах, в кибуцах. А самое главное, разумеется, в среде молодежи. Здорово посмеялся над нами дьявол. Это похоже на затаившуюся эпидемию: мы сохранили в себе вирусы жизни в изгнании, в рассеянии, в эмиграции, принеся их оттуда прямо сюда, и на наших глазах здесь расцветает новое изгнание. Из огня да в полымя, говорю я тебе. Извини, пожалуйста… За моим окном сейчас полыхают такие молнии, гремит гром, а электричество, как я уже говорил, отключилось. Все идет прахом. В глазах у меня резь, но душа настойчиво требует, чтобы я продолжил свое письмо к тебе… Кстати, мне плохо… Из-за этих сигарет я совсем не могу дышать, а без них едва ли не схожу сума. Но рюмку-рюмашечку коньяка — в честь дьявола — я выпью сейчас с удовольствием. Будем здоровы!
Дорогой Эшкол, и у тебя там, в Иерусалиме, этой ночью из самых глубин твоей души поднимается рев ветра и бури, слышится завывание товарного состава во тьме? Нет? А может, да? Потому что тогда ты лучше поймешь движения моего сердца, подвигнувшие меня написать эти злополучные строки. Мне, любезный Эшкол, вспоминаются стихи поэтессы Рахель, которые когда-то ты декламировал с болью и волнением: «Возможно, этого не было никогда… то ли было, то ли сон мне приснился…»
Так вот, было, все это было: мечты, огонь, бушующий в груди, самопожертвование, и хитрость, и старость, и разочарование, и отчаяние. Было, было, а теперь пришло нам время умирать, и, быть может, пусть извинит меня Гоголь, мы уже мертвые души. Прости мне ту душевную муку, которую я взваливаю на тебя. А чем, если позволено мне спросить, занимаются твои дочери? Ладно. Я не спрашивал, и ты не отвечай. Такие сыновья, как мои, не могут быть продолжателями дела. Скорее, наоборот. Один — флегматик, а другой — меланхолик. Ерунда у него в голове: самореализация, самокопание, нервы, удовольствия, большой мир, скрытые возможности… Черт их разберет… Впрочем, все это наверняка знакомо и тебе. А эти длинные волосы, будто у художников. Целое поколение художников. И все они словно погружены в дрему. И — здесь нет противоречия — помешаны на спорте: кто ударил по мячу, кто промазал и тому подобное. Очень важное дело! Однажды Давид Бен-Гурион в минуту душевного подъема сказал, что, мол, нам удалось превратить пыль человеческую в народ и червя Яакова в красавицу-газель — так обыграл он одно из древних образных названий Земли Израиля. Вот и получается, что мы пыль и черви, а эти длинноволосые, душевно глухие, они «газель», о которой мы возносили наши молитвы. Как писал некогда поэт Натан Альтерман? «Как чудо рождается бабочка из червя…» Любой, услышав это, рассмеется, говорю я тебе. Разве не видим мы перед собой что-то вроде Америки для бедных, крошечной, удушливой, безобразной, разъедаемой пошлостью и сибаритством?
Между прочим, в этом виноват и ты тоже. Никуда не денешься. Будь я сейчас на твоем месте, железной рукой заткнул бы все эти завывания по радио, да и рекламу тоже: с утра до ночи вся страна залита этой музыкой чернокожих, полной секса, отупляющей чувства, пробуждающей желание убивать. Барабаны из джунглей, джаз, рок-н-ролл, словно все мы прибыли в Израиль, чтобы восславить здесь леса Африки и превратиться наконец-то в каннибалов. Словно и не было никогда ни Хмельницкого, ни Петлюры, ни Гитлера, ни Бевина, ни Насера. Словно собрались сюда мы, последние остатки еврейского народа, со всех концов света только для того, чтобы устроить здесь какую-то оргию.
