Амос Оз - Уготован покой...

Дорогой Эшкол, у тебя мудрое сердце. Будь любезен. Не отнесись сейчас ко мне с презрением. Дрожит моя рука, пишущая эти строки. Это все ужасно для меня — по прошествии стольких лет просить тебя о личном одолжении. Дергать, как говорится, тебя за рукав и умолять: «Вспомни, что утверждали наши мудрецы, всякий, кто спасает хоть одну душу, спасает целую Вселенную». Вот мой старший сын перед тобой. Вот его родословная. Вот заслуги отцов его. А уж ты будь добр и пристрой его на какую-нибудь должность.

Стыдясь и конфузясь, стою я перед тобою. Словно пустой сосуд. Что ж, мы, старики, многократно оплеванные, виновники и предатели, мы уже вдосталь хлебнули стыда и позора. Но он, сын мой Ионатан, не негодяй. Это я говорю тебе со всей ответственностью. Если угодно, готов присягнуть на Священном Писании. Не подлец. Напротив. Он не разочарует тебя. Не обведет вокруг пальца, не смошенничает, не обманет. Однажды ты сказал мне буквально следующее: «Человек — он всего лишь человек, да и то весьма и весьма редко». Итак, вот тебе этот юноша — за него не придется краснеть и испытывать чувство стыда. Возможно, еще выйдет из него человек: не до конца овладел им злой дух, так жестоко расправившийся с его сверстниками. Прошу тебя.

Сейчас ночь, дорогой мой друг и многолетний противник, на улице штормовой ветер и буря. Силы природы словно в смятении, словно пытаются сообщить нам некий мрачный прогноз. Смерть бродит за нашими стенами. Немало шуму наделали мы в мире, и вот теперь говорят нам: «Цыц! Тихо!» (На нашем любимом идиш это звучит сочнее: Ша! Штыл!) Все ближе и ближе ретивый распорядитель, вот он уже касается нашего плеча, видимо требуя вежливо и настойчиво, чтобы мы встали и на цыпочках, не устраивая скандала, вышли из зала. Итак, нам придется выйти. Но не на цыпочках. Наоборот, мы выйдем, чеканя шаг, выпрямившись во весь рост, насколько позволит тебе твое расплывшееся тело, а мне моя немощь. И не ощутим ни стыда, ни позора: мы совершили в своей жизни два-три достойных дела, о которых отцы наши даже и мечтать не дерзали. Ты ведь знаешь. Кстати, призна́юсь, и ничуть не стыжусь этого: мне тяжело сознавать, что Давид Бен-Гурион, похоже, будет всегда стоять за нашей спиной. Прости мне этот выпад, но сугубо между нами: за что ему такая честь? Разве не он собственной персоной породил эти злые веяния? Но оставим это, не станем опять вступать в перебранку. Я знаю, что в этом вопросе ты решительно не согласен со мной: мы, дескать, рядом с ним мелюзга, и все такое прочее. Пусть будет так. Я уже писал в своей последней брошюре («Перед лицом будущего», изд-во Исполкома Объединения профсоюзов, 1959), что Давид Бен-Гурион воистину наложил свой личностный отпечаток на нашу жизнь — к добру ли то или ко злу… И ты учинил мне публичную выволочку, одернул меня, использовав знаменитую библейскую цитату: Сними обувь свою, Иолек. Оставим в стороне и это разногласие. Между тем и тебе довелось вкусить не от меда его, а от жала, и мне было жаль тебя, но втайне — не стану отрицать — насладился я и сладостью злорадства. Однако не будем ссориться по поводу Бен-Гуриона. Разве ты, старый грешник, не ощущаешь в глубине души, всем нутром своим того же, что и я?

Расскажу тебе курьезный эпизод. Несколько дней тому назад появляется у меня чудаковатый молодой человек, такой с виду белоручка, музыкант и философ, и просит, чтобы его приняли на работу в кибуц. Я слегка заколебался: не хватает мне своих чудаков, что ли? Но еще раз, все взвесив, я решил рискнуть и принять его к нам. Он из того человеческого материала, количество которого сильно поубавилось в нашей стране, типичный мечтатель, одержимый идеями, правда, в голове у него легкая путаница. Он вполне мог бы быть одним из нас, не окажись по ошибке принадлежащим к совсем иному поколению. «Пастушку с ягненком стоит бор обходить сторонкой», — декламирует он мне, беспрерывно цитирует высказывания Спинозы и внезапно заявляет, что Бен-Гурион сошел с ума. Ни больше ни меньше. Излишне говорить, что я отчитал его самым строгим образом. Но про себя подумал в свойственной тебе манере: ну-ну!

Кстати, перескакивая с темы на тему, но оставаясь в том же русле: несколько дней назад я прочитал странное сообщение об инженере Шалтиэле Палти, направившем вам меморандум по поводу изобретенной им боевой ракеты, способной произвести целую революцию. Может, стоит тебе знать, что этот Шалтиэль Палти не кто иной, как наш старый друг Шуня Плоткин, который был когда-то стражником в Нес-Ционе. Последний из могикан. Наверняка у него уставшее, больное сердце, как у меня и у тебя. Пожалуйста, хотя бы ответь ему вежливо и любезно. И кто знает? Вдруг в его фантазиях что-то есть? Может, стоит проверить? Не отвечай мне, что, мол, у тебя и своих сумасшедших предостаточно. С твоего позволения, скажу тебе то, что постиг на собственном опыте: либо чуток сумасшедший, либо полный мерзавец. Одно из двух. А в мерзавцах у нас и так недостатка нет…

Пора заканчивать письмо — дружеским, от всего сердца приветом. На улице тьма египетская, бушует буря и громыхает гром, а у меня керосиновая лампа коптит и мерцает. Кажется, смерть наша стучит кулаками в оконные стекла, предупреждая, что не потерпит ни уверток, ни проволочек. Выпью-ка я еще рюмочку коньяка за здоровье дьявола и вернусь, с твоего позволения, в постель. Напиши мне, будь добр, побыстрее по поводу моего сына. Ты без труда сможешь найти для него что-нибудь, как говорится, то ли в поле, то ли на винограднике. Ты сможешь. Между прочим, все, что я сказал на собрании партии в Тель-Авиве, не принимай, ради Бога, на свой счет: ты мне очень дорог. Особенно потому, что через плечо твое уже заглядывают те самые татары.

Да. И еще кое-что. То ли из-за коньяка, то ли из-за этой коптящей лампы, но мысли у меня слегка туманятся, и возникла у меня еще одна идея. Предложение. Ведь и у тебя, в Иерусалиме, наверняка такая же жуткая ночь. Ведь и тебя одолевает бессонница. Итак, выслушай меня, пожалуйста. Если и вправду существует мир грядущий, о котором наши праотцы говорили как о лучшем из миров, то не согласишься ли ты потесниться, чтобы осесть со мною вместе в одном из кругов его? Иначе говоря, если эта идея тебе по нраву, то оба мы обратимся и попросим, чтобы разрешили нам делить один шатер на двоих. Каждое утро будем мы на заре вставать на работу; попросим, чтобы нам поручили очистить от камней какой-нибудь участок среди скал, вырыть там колодцы, посадить виноградные лозы, окопать лунки. Мы вдвоем станем погонщиками одного осла, на котором будем возить в баках из жести воду для полива. И не станем больше ссориться. Ты и я. Наоборот, сможем каждый вечер, засветив в шатре свечу, а то и две, вести задушевные беседы. А если возникнут разногласия то мы сядем рядком и поговорим ладком. Если же устанем, ты поиграешь на гармошке (прости, но как тут обойтись без русского языка?), а я в майке, усядусь в сторонке, чтобы набросать тезисы, и, уж конечно, буду время от времени с тобой советоваться, а если не все твои советы приму, ты отнесешься к этому с пониманием и доброжелательностью. Возможно, окажется, что есть там какая-нибудь терраса, с которой удастся обозревать землю. Ты и я будем стоять там, босые, овеваемые вечерним ветерком, пристально следя за поступками детей наших. И кто знает, может, мы сумеем даже кое-что сделать для них — ходатайствами ли, уловками ли, добротою ли, — смягчить приговор небес, добиться какой-нибудь отсрочки, ослабления грядущего наказания, таящего в себе темный ужас. Да простится мне грешное слово, сорвавшееся с уст моих. Рука противится тому, что я пишу. Но ты, Эшкол, так же как и я, знаешь, что это правда. Возможно, я теряю рассудок. Физические страдания доконают меня, но и ты, похоже, далек от совершенного здоровья. Береги себя, это главное. Крепись и мужайся.

Он отложил перо и сидел, не в силах собраться с мыслями. В меркнущем свете керосиновой лампы на его старческом лице боролись, сменяя друг друга, ирония, доброта, гнев, лукавство… Внезапно он передумал. Осторожно вырвал листки с письмом из блокнота, соединил их канцелярской скрепкой и положил на край письменного стола. Затем взял ручку и сформулировал все по-новому:

Дорогой Эшкол! Я хотел бы попросить твоей помощи по сугубо личному делу. Речь идет о моем сыне. Могу ли я посоветоваться с тобой в ближайшее время, объяснив все в личной беседе?

С болезненным стоном поднялся он со своего места. Прошаркал к книжному шкафу, открыл маленькую дверцу, притаившуюся между рядами книг. Дрожащей рукой спрятал первое письмо в коричневый конверт с надписью «Личное/Наследие». А новое, исправленное, сложил и запечатал в обыкновенный конверт, который адресовал «главе правительства и министру обороны товарищу Леви Эшколу, правительственная резиденция, Иерусалим».