Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
По ночам у кирпичного домика отогревалась тосковавшая днем душа скитальца... Лилась непонятная речь неведомого инструмента, полная протяжных гласных и таинственных, возникавших в ночной чаще согласных... Снежные хлопья, снегопад и... снова вешний день... Звенящий поток.... Взмывшая птица, беспричинная радость, внезапная... И разом рушилось что-то!.. Жеребенок, бегущий с обрывком веревки на шее... На щедрый корм воробьиная стайка летящая... И при этом — грусть, неизбывная грусть; далек, недоступен звуков властитель, даже ликующий далек, непонятен, когда же тоскует, с чем сравнить его — с древом бесплодным? С колодцем иссохшим? С нераспаханным полем бескрайним?.. Эх, тоска земли незасеянной, брошенной, тоска, зацепившая сошником душу скитальца... Чужестранник, прикованный цепью незримой, безгласный, по рукам и ногам туго связанный, но душа его все же свободная, вольная, болью теснимая... Как играли, о звуки, звуки...
А днем... Чем было заняться днем... Вышел на веранду вдохнуть свою долю свежего воздуха, а на другой половине веранды, за занавеской, взволнованно шептались у комнаты Артуро. Сел в кресло, скрестил руки на груди, откинул голову на спинку кресла. А день — нестерпимый, светлый, солнечный, лучше б туман... Спасительное, всесильное «будто»... Закрыл глаза, ночь сейчас, ночь, тишина и покой, мечтай о чем хочешь, но... за занавеской... чтоб им... досадный шепот, шипенье, и все громче шепот, — родня, наверное, дальние гости, поневоле все слышишь: «Нет, так ничего не выйдет», «Надо всем вместе просить». Скрипнула дверь на веранду.
— Ну как, все так же?
— Эх, мой Руджиеро...
— Все так же, не уплачу, говорит.
— Сколько с него... Неужели десять?!
— Ну и что... Большие деньги, не спорю, да для Артуро... А за что с него требуют...
За то, что зал Джакомо Меничелли построил, подойди-ка поближе, он человек маршала Бетанкура, зал на двести шестьдесят мест, и билетов уйму оставил: продашь, говорит, одну часть выручки себе оставишь, а шесть мне привезешь, дам тебе еще билеты. А наш Артуро билеты, конечно, продавал, да не так, как наказали... деньги брал с трех, а билет выдавал один и разницу в выручке клал в карман. Нет, я не осуждаю, отец семейства, дети у него... Джакомо Меничелли ждал, ждал в своем богатом доме в Каморе, на окраине города живет, а потом подсказало ему чутье — крутит что-то Артуро, очень уж затянул продажу билетов, и послал проверить своего человека... И как раз позавчера, когда потешники-фокусники устроили представление, какой-то человек протянул Артуро двадцать грошей. Артуро деньги взял, а билета не дал и, не глядя на него, сказал: проходи. А когда человек не прошел, Артуро взглянул на него, и — вах! — Масимо перед ним! Теперь я спрашиваю тебя, скажи — как же он не поглядел на него сразу, а? Масимо прошел по залу, проверил билеты, из трех зрителей у двоих не оказывалось, ну и велел нашему Артуро — где он пропал, не собирается появляться? — и велел нашему Артуро уплатить десять драхм за нарушение уговора...
— Вах!.. А Артуро что?
— Не дам, говорит.
— А еще умным себя считает. Не знает, что сначала по зубам дадут, потом в яму засадят, потом унесут из дому все стоящее, а что не унесут — сожгут! Каморцы они, братец...
— Да что мы не знаем? Знаем.
— Пусть платит тогда...
— Эх, думаешь, не уплатит?..
— Нет, не уплатит, гордый он! — простонала Эулалиа. — Засадят моего Артуро в яму!
— Как миленький уплатит... Знаешь, чего он артачится? Вас стыдится. Продавал бы билеты порасчетливей, с умом, и вам была бы выгода, и в Каморе ничего б не заподозрили, а теперь, когда попался, провалил дело, стесняется вас всех, вот и твердит: не уплачу, не уплачу, а что он, ума лишился — в яму садиться! Просто не хочет человек, чтоб ты его бранила, вот и скажи ему: уплати, Артуро, родной, уплати, мой птенчик, мой бутончик, попроси его хорошенько, и согласится; Эулалиа, ты сестра мне родная, потому и наставляю, зачем тебе понапрасну терзаться, так что будь с ним поласковей, когда придет, хорошо?
— Конечно, конечно... — Доменико услышал заплаканный голос. — Опора семьи, мой Артуро...
— Ну и отлично... Не пойму, как он не взглянул на Масимо...
— А знаешь, Чезаре, почему он еще обозлился? — оживилась Эулалиа. — Артуро говорит, пусть сторож и уборщик платят по две драхмы.
— Если он делился с ними прибылью, тогда конечно.
— Нет, не делился.
— С какой тогда стати им платить?
— Не знаю... Мне, говорит, подчиняются и...
— Нет, нет, Эулалиа, не прав он.
— Тише, идет, кажется, глянь-ка, Джанджакомо...
Доменико услышал — заскрипели ступеньки, юный Джанджакомо сбежал вниз, взбежал обратно наверх и возвестил:
— Идет, мамуля...
Вслед за этим кто-то степенно прошагал по веранде, протащил стул, и некоторое время все молчали, — вероятно, уставились на угрюмо насупленного Артуро.
— Ух, попался бы он мне в руки! — сказал наконец Артуро.
— Кто, Масимо? В уме ты?
— Нет, не он... Маурицио.
— Это еще кто?
— Сторож.
— А-а..
Доменико уже прислушивался и, дожидаясь ответа, устремил взгляд к вершинам гор.
— Как свинью прирежу! — продолжал Артуро.
И тут в разговор вступил человек, не ладивший с грамматикой:
— Скажем, ты убил тот человек, посадят...
— Пусть сажают, туда ему дорога.
— Нет, ты посадят, — объяснил человек, плохо знавший грамматику.
— Губишь меня, папуля? — заскулил Джанджакомо, и Доменико представились его багровеющие щеки.
— Знать ничего не хочу, пойду убью этого...
Но пол не заскрипел, — видимо, Артуро крепко сидел на стуле.
— Детей губишь, дорогой, — вмешался родной брат Эулалии. — Глянь, какие румяные, ядреные, без отца хочешь оставить их?!
— Две драхмы — хорошие деньги, друг, откуда они у сторожа, потребуй драхму, может, даст.
— И пятака не дает, — взорвался Артуро. — Знаешь, что такое пятак, пять копеек! И того не дает!
— Почему?
— Почем я знаю, не дает, и баста...
— Как ты не взглянул на него, удивляюсь...
— Не взглянул! Да я глазами его ем!
— Нет, на Масимо как не глянул...
— Эх...
Еще помолчали. Потом Эулалиа пояснила:
— Сторож уверяет, будто двести грошей заплатил ему за это место.
— Прирежу его!
— И засадят тебя в яму — посмешищем станешь.
— А так не стану?! Своими руками из своего кармана взять десять драхм да в чужой карман положить! Нет, нет, не положу, прирежу его!
— Кого, Масимо? Масимо прирежешь?!
— Нет, Маурицио!!
— Чуяло мое сердце, — включилась в разговор мать Артуро, бойкая старуха Сивилла. — Говорила ему — на этой неделе ничего такого не делай, честно продавай билеты, а он не послушался, горяч больно.
— Такова жизнь, мой Артуро, — то прибыток, то убыток, то проиграешь, то выиграешь.
— Если уплачу... — допустил наконец эту мысль Артуро. — Тогда сниму с должности Маурицио! Выгоню!!! Прире...
— Так-то, милый человек, так-то лучше... — обрадовались все.
— Папуля, родненький, твоя власть — и нанять, и выгнать!
— Уладь сначала все и поступай как знаешь.
— Иначе все свои заслуги похеришь...
Артуро щелчком сбил что-то с плеча и сказал:
— Черт с ним, отдам.
— О-о, сагол, сагол[1], Артуро! — послышались довольные возгласы. — Настоящий человек! Щедрый, щедрый ты, брат!.. И как ты не глянул на него!.. Спасибо, папуля, спасибо!.. Прав ты... Верно поступаешь!..
— Конечно, верно, — сказал польщенный Артуро. — Не оставлять же детей сиротинушками — вон какие они у меня ядреные, тугощекие, — и сунул в рот мундштук.
— Во как любит своим ребенка, — сделал вывод человек, у которого хромала грамматика.
Эх, подобные разговоры... А поздно вечером, ночью, то нежаркое пламя и пьянящее «будто»...
Сам не свой был от радости — Тулио послал его за шипучим; сломя голову понесся — за углом женщину сбил с ног; смущенный, бросился на колени, помог ей встать, извинился, даже руку поцеловал. «Ничего, сынок... ничего», — успокоила его та, но он кинулся к цветочному киоску рядом и всучил ошарашенной женщине целую охапку ранних роз.
Артуро живо наполнил ему корзину бутылками с шипучим, калабрийскими курами, мясом, и он понесся догонять остальных — компания была уже за городом. Гуськом продвигались по узкой тропинке, и среда них, шестой, шла Анна-Мария!
— Покажи-ка, что принес, — Тулио заглянул в корзину. — Хвалю, много всего набрал.
В простом сером платье была...
— Дай понесу, разобьешь еще. А обещанное? Обещал же, если...
Доменико отсчитал Тулио десять драхм. И что-то неприятно кольнуло в сердце.
— Сам ей предложил?
— Нет, Сильвию попросил пригласить...
— Подруга ее?..
— Нет, соседка...
— И сразу согласилась?
— Не спрашивал. Но вообще не помню, чтоб она ходила с нами на пикник. У нее и подруги нет.
