Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
ЭХ, ПЕРЕМЕНЫ...
Анна-Мария...
И думы и грезы под названием «будто»...
Анна-Мария, идет она будто по улице, улыбаясь застенчиво... В белом платье, в простом белом платье... Идет настороженно, робко ступает, и следы ее... Будто снег идет... Нет, если снег, тогда она в черной блестящей накидке... и видны лишь глаза и темные брови... Продрогнув, подбородок прижала к груди и дышит, дышит в теплый платок, от теплого пара влажнеют холодные губы и так розовеют на чистом лице, падает снег на склоненную голову... Рассвело... До чего неохота вставать, пробуждаться не хочет скиталец, вставать, умываться, лучше думать, лежать и мечтать в ленивой дремоте. Неотвязное «будто», что за слово такое — всемогущее, всеохватное.
— Сеньор, не угодно позав...
— Нет, нет.
— Как угодно, сеньор.
«У-ух, все испортил... Чего притащился... От одного его вида, его красных упитанных щек исчезает желанье мечтать... И трудно потом, трудно вернуть всемогущее «будто»... Скажем, недоступна она, недосягаема... А эти вещи кругом — такие сущие и нереальные...» Натянул одеяло на голову, свернулся калачиком, и медленно, тихо снова выплыло из теплого смутного «его волшебство», «его всемогущество» «будто»... Будто ведет он Анну-Марию по широкому полю, по зеленому полю — почему непременно зеленому, кто обрек нас на это? — по лиловому полю идут они, двое... И вот совсем уже иные краски: над лиловой рекой желтый мост, взгорбленный, шаткий... идут по нему... Доверчиво опирается на руку, пугливая, беззащитная.
В это самое время и Эдмондо лежал у себя на тахте, и внутри у него что-то упорно нестерпимо сверлило... Хотел было подняться и передумал, но потом все же встал, и в глазах потемнело... Недоуменно прижал руки к животу — и словно ножом ударили... Показалось, понятно, и это было «будто» — будто ударили, один был он в комнате, а вообще очень походило на удар ножа. Когда боль отпустила немного, надел шерстяные носки, сунул ногу в сапог, но опять потемнело в глазах. Боль ломила и ноги, кое-как дотащился до окна — за окном стоял пряный весенний день, весь город, кажется, был на улице, так было оживленно, люди гуляли, радуясь набравшему силу солнцу. Невыносимо стало в узкой комнате. Эдмондо потянуло на улицу. Собрался с силами — застегнул пуговки на белой рубашке, и снова закружилась голова...
А Доменико все лежал, лежал и грезил — будто Анна-Мария попала под дождь, под пляшущий, плещущий ливень. Анна-Мария спешит укрыться под деревом, но не бежит, стесняется чего-то, ускорила шаг, стала под зелеными ветками, зарделась, потому что там Доменико... Он накинет свой плащ ей на плечи, заглянет в глаза — пусть опущены веки и смотрит в сторону, бледная, настороженная, чуткие ноздри трепещут, переступает с ноги на ногу, красивая и слабая, беспомощная, неосознанно гордая и печальная. Анна-Мария, с серною схожая...
— Э, извините, может, вам нездоровится?
— Да нет.
«Лучше встать, все равно не даст покоя... Пройдусь по улице... Вдруг да встречу ее!»
А не так далеко, домов через десять, сходил по лестнице Эдмондо, вцепившись в перила, осторожно спускался по ступеням. Но боль скрутила, согнула его в три погибели. Снова схватился за живот, с трудом выдохнул, и стало полегче, оба затихли, он и боль, притаились, словно собирались с силами; тылом ладони осушил взмокший лоб, вышел на улицу, побрел вдоль стены, а если темнело в глазах, прислонялся плечом, приходя в себя. Люди мимо шли, отводили глаза....
«Не даст покоя Артуро, лучше уж встать, — зло отшвырнул ногой одеяло на пол. Схватил рубашку, с остервенением натянул на себя — чуть не изорвал. — Вдруг да встречу ее...»
И гордо сбежал по лестнице, думая об Анне-Марии...
На улицах было оживленно; радуясь весне, прогуливался стар и мал, даже Уго не грозился, но, завидев Доменико, побледнел и опрометью кинулся прочь. «Что с ним делается? Как завидит меня, бежит... Странно...»
А Эдмондо припал к стене, стоял, измаравшись голубой краской, мимо шли, отводили глаза, но его не трогало это, ни до кого ему не было дела; удивленно прислушивался к сердцу — колотилось, гневно грозилось, тараторило в ярости, возмущалось, металось, потом затихало, замирало в бессилии, и это было намного страшней, уж лучше б грозилось... Удивляясь себе, тащился Эдмондо к фонтану и, если б не сердце, без особых усилий добрался б — его сторонились, уступали дорогу, отвернулся даже Антонио, гулявший с супругой, даже Цилио пренебрежительно скользнул по нему взглядом, и Тулио насмешливо подумал: «Ого, и он изволит гулять!» А Эдмондо добрел наконец до фонтана, очень хотелось испить воды родного города, но возле каменного льва стояли сам Дуилио и чинный сеньор Джулио. почтительно внимая возмущенной тетушке Ариадне.
— Вы слышали? Вчера вечером какие-то негодники шатались по городу, один забрался другому на голову и заглядывал в окна. Кто они, никто не знает. Скажите на милость, что это за порядки? Что за нравы? Негодники...
— Подглядывание — предпосылка подлости.
Сердце металось прямо в горле. И теперь одного лишь хотелось — повалиться на землю; но здесь, у всех на виду, на виду у людей, отвергавших его, стеснялся Эдмондо, и к лесу побрел, теснило дыханье, через силу глотал затвердевший воздух... Всю свою короткую жизнь искавший товарища, друга — никого не желал больше видеть... Уйти б, затеряться вдали одному...
А Доменико бесцеремонно отвязался от Тулио, предлагавшего выпить шипучее, и заспешил за фигурой в белой рубашке; нагнал у самой рощи, но нет, оказалась не ею... Однако человек еле брел, неровный, неуверенный шаг...
— Что с вами?.. А, ты, Эдмондо? Слышишь, Эдмондо?..
Но тот движением ладони, слабым жестом, прибил его к месту. Что за тайная сила лучилась из сверкавших зеленью глаз, зеленых — цвета зажелтевшего в блеске солнца болота... Он присел на том срубленном дереве, но тут же встал, задержал дыханье; вытянув руку, всем существом прислушался к чему-то неясному, дальнему; другая рука сжимала горло, изведенное болью, взбушевавшимся сердцем; так простоял он мгновенье — то самое, когда разом припомнится, промелькнет вся минувшая жизнь, — и упал... упал на колени, повалился ничком, и пальцы вонзились в рыхлую землю... Потянулся... По спине было видно — всласть потянулся.
И когда краса-горожане, постигнув смысл сбивчивых слов Доменико, бросились в рощу и перевернули Эдмондо лицом вверх, обомлели — гордо смотрел он, никого не желал!
И потом, когда уложили его на тахту, не узнали — всем чужой был, свободный, возвышенный, никого не желал, ото всех отчужденный.
И хотя мать его не кричала, седин не рвала, не царапала щек и по голове кулаками не била, увидели, поняли, какова настоящая скорбь, — окаменев от горя, старая женщина положила руку на окоченевшую руку сына, безмерно любимого, гордого, недоступного, и только сказала удивленно:
— Почему не любили тебя, сынок...
Эх, чужое горе...
ПАТРИЦИЯ, УМОРИТЕЛЬНАЯ ОСОБА
Расположились в роще на ярком ковре. За городом проводила яркий весенний день избранная молодежь Краса-города и приставший к ним Александро. Резвые девицы — чуть что — заливались смехом, но веселья не получалось, сидели скучные, даже угрюмые.
— А ты-то что приуныл, Александро?!
— Не знаю, Цилио... С вами не то что затоскуешь..
— Тулио виноват, — капризно сказала Кончетина. — Если он скучает, всех заражает скукой.
Тулио просиял, но промолчал.
— Ну и молчи, будем сидеть повесив носы, — надулась Кончетина. — О-о, кто идет!
— Кто? — встрепенулся Цилио.
— Патриция, умора! Вот повеселимся. Дура дурой, глупее не найти. Говорят, с мужем разошлась недавно. Кумео, цыпленочек, платочек из кармана выронишь... Заведу ее, разговорю, все выложит, позабавимся.
— Что всё? — оживился Тулио — молодая женщина была очень привлекательна. — Нет, не выложит, с какой стати незнакомым... Я, например, совсем не знаю ее.
— И я.
— Я тоже...
— Это ничего не значит, она ужасная простушка, не представляете, какая наивная, доверчивая. Увидите, сейчас потеха будет... Перестань, Кумео, уймись, стыдно же... Патриция!
Женщина приостановилась, просияла:
— О, это ты!
— Привет, дорогая, здравствуй! — Кончетина расцеловала ее, и Патриция ответила поцелуем. — Как поживаешь?
— Эх, плохо, плохо, моя дорогая... забыла твое имя.
— Кончетина.
— Эх, моя Кончетина, я очень неудачно вышла замуж.
Кончетина торжествующе оглядела общество.
— Что ты говоришь, в самом деле? Ужасно, моя Патриция, присядь, сядь сюда и расскажи нам...
Все взгляды прикованы были к женщине — на редкость красивой, но лицо ее отмечено было печатью слабоумия.
— Да, ужасно неудачно, — продолжала Патриция. — Мне он интеллигентным казался — образованный, начитанный. Обворожил меня, неопытную девочку... Я ему с первого взгляда приглянулась, оказывается... Тебе же известно, Кончетина, из какой я семьи, какие у меня родители. Знала бы, как он себя вел, войдя в наш дом... Когда садился за стол, мы тряслись от страха — требовал подавать ему на роскошной вышитой скатерти и дюжину шелковых салфеток класть для него, говорил — я интеллигент. И я принимала его за интеллигента. После обеда на скатерть красное вино капал, чтобы узнать, не подадут ли ужин на той же скатерти. Доконала меня стирка, Кончетина, без конца меняла ему наволочки, на одну и ту же дважды голову не клал — с вечера вторую подушку клала ему рядом со свежей наволочкой, ночью просыпался и менял, чтобы морщины не появлялись. Ты ведь знаешь, Кончетина, как меня растили, холили, бабушка пальцем шевельнуть не давала и страшно переживала: неужели, говорит, для того обучалась играть на лире, чтоб стоять и гладить! Нет, он в самом деле оказался деспотом, садистом, а деньги... О деньгах и говорить не стоит — в высшем свете вращался, в карты играл, представляешь! Погряз в долгах, и я продавала свои кольца с изумрудами и выручала его, а что мне было делать, на хлеб, поверишь, на хлеб ни разу не дал денег. Он был просто злодеем, негодяем, а я за интеллигента принимала. Когда я была в положении, а в кухне, скажем, виноград лежал на столе и мне очень хотелось его — я же в положении была, — не смела сказать, не смела войти в кухню.
