Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Гурам Дочанашвили

ОДАРЮ ТЕБЯ ТРИЖДЫ

ВЫСОКОЕ СЕЛЕНИЕ.

БЕГЛЕЦ

Тьма была еще густой, лишь на одном краю неба поредела едва приметно. После дождя с листа на лист тихо скатывались капли, и промокший, продрогший Беглец, настороженный, чутко вслушивался в иссякавшие шорохи. Лишь бы не топот копыт — никакой другой звук его не страшил. Все мерещился преследователь, и, обессиленный, он до боли впивался пальцами в мокрые сучья. В ночной темени его не обнаружили б, так прижался он к стволу, притаился, но сейчас, когда заерзал, окоченев от колкого рассветного холода, в поблекшем мраке явственно обозначилась его темная подрагивающая фигура. Сон заволакивал глаза, необоримо гнул ему голову. Хорошо хоть, сидел, давая роздых до крови сбитым ногам,— изнурил подъем сюда, в эти горы. Здесь, на дереве, его и собаки не достали б, — правда, лая и не слышалось. И страх отпустил, зато сразу напомнил о себе голод. Пошарил озябшими пальцами за пазухой, выудил корку хлеба. Неторопливо обгрызал ее, смакуя, продлевая сладостный вкус, но невелика была краюшка, скоро подъелась, и голод пронял еще сильнее. Взгляд Беглеца невольно потянулся к деревне — там собирался раздобыть еду. Из поблекшей тьмы уже выплывали дома. Снова огляделся, и внезапно обуял непонятный страх; нет, не гонитель страшил, наводило жуть что-то иное — как странно светало, необычно и странно... Никогда не видал он, чтоб листья очертались так зримо, так резко, и ограды подобной нигде не встречал — на глазах становилась она неприступной, обретала мощь в призрачном свете... И из сумрачной дали подступали деревья, могучие камни величаво и мерно из земли выступали... И страшным, леденящим был ветер — такого под утро не бывало нигде... И тени... как тревожно метались тускло-смутные жуткие тени, увлекаемы ветром... так тревожно...

Не вынес, не выдержал больше, спрыгнул с дерева и направился к ближайшему дому. У ворот помедлил, вскинув голову и, раздув ноздри, опасливо втянул воздух. Шагнул во двор, бесшумно миновал хлев и набрел на каменное строеньице. Внутри оно показалось замкнутым, до того затаенным, что у Беглеца потемнело в глазах, он без сил, без воли опустился прямо на пол. Когда отошел немного, поогляделся. Холод не прохватывал здесь так остро, но через темные стекла в оконцах сочился жутковато мрачный свет.

Внезапно в ребра впились леденящие иглы: почудилось — кто-то дышит рядом во тьме. Подумал было — это он сам. Но когда испуганно затаил дух, явственно услышал чье-то дыхание. И вскричал ошалело, протирая глаза:

— Кто тут?

— Я это, я.

Мирный был голос, утишающий, и все же Беглец отполз к стене, припал к ней спиной, напружинился весь, словно жаждал пробить ее толщу; и хотя тщетно было усилие, взбодрило оно и придало чуточку сил — малых, чтобы встать, но на вопрос достало:

— Кто ты?

— Хозяин дома.

— А чего тебе тут надо?

— Это ты меня спрашиваешь?

Смутился Беглец и от смущения успокоился чуть. Человек говорил мягко, тихо, и пришелец обмяк:

— Я... — Он приложил руку к груди. — Я очень виноват, забрался сюда, но...

— Ничего, замерз, наверно...

— Да, знаете, так продрог и...

— Знаю, знаю, верю.

— И вообще я...

— Хорошо, хватит, — ласково прервал человек. — Хватит, успокойся.

Радость дурманом растеклась по жилам, закружила голову, и Беглец сомкнул веки. Посидел так немного, припав к стене, и вдруг опять растревожился, хотел услышать что-то еще, что-то нужное, что вконец успокоило бы и развеяло тревогу и страх, и он пополз в ту сторону, откуда доносился голос. Колени шершаво терлись о каменный пол, и шероховатые звуки бессильно бились о массивные стены, а потом, когда наступила тишина, Беглец вскинул на человека взгляд, коснулся ладонью его колена и взмолился:

— И мне нечего бояться?

Человек поглядел на него задумчиво, потом опустил руку ему на голову и повторил:

— Да, тебе нечего бояться.

Беглец пал ниц, заскреб пальцами по полу. Руки тряслись, плечи дергались, судорожно подрагивала спина, он терся лицом об пол, жался щекой, напрягал каждый мускул и всхлипывал, глотая слезы, — отпустило, спала с души тяжесть, и человек терпеливо ждал, пока пришелец успокоится. Он зажег свечу на стене, а когда обернулся, Беглец моргал, воздев голову к трепетному пламени.

— Я сейчас вернусь, — сказал человек. — Голоден, верно.

— Да, очень. — Пришелец кивнул, не спуская глаз со свечи.

Человек ушел, а он протянул к огоньку озябшие руки и изумился — пальцы красиво, прозрачно алели. Подставил теплу огонька щеку, лоб, отогрелся чуть. Не заметил, как вернулся хозяин, и вздрогнул, услыхав его голос.

— А!

— На, бери...

— Что это... что...

— Хлеб и вино.

— О... — Беглец схватил хлеб. — О-о, теплый, — и снова взглянул на него с мольбой.

— Ешь, тебе принес.

Молча в охотку съел хлеб и тронул кувшин:

— Можно выпить?

— Можно.

— За вас. — Беглец расчувствовался, разволновался. — Всех благ вам, за ваше здоровье, впервые встречаю такого человека.

— И тебе всех благ, пей.

— За ваших близких... Дети у вас есть?

— Есть.

— Сколько...

— Двое.

— Дочь и сын?

— Сыновья.

— И за их здоровье. — Беглец припал к чаше. — Доброе вино. Как их звать?

— Доменико и Гвегве.

— Необычные имена — Доменико и...

— Гвегве.

— Да, необычные. — Беглец задумался и тихо повторил: — Доменико и Гвегве, Доменико и...

ГВЕГВЕ

— Хватит вертеть, — буркнул старший работник Бибо. — Ему такое по нраву.

— Пусть хоть малость зажарится.

— Сказано тебе — хватит.

— Воля ваша.

Хромой работник встряхнул вертел с насаженным на него зайцем и ступил к свету. Через щелку в кровле струился свет, серебря пылинки. Подставив лучам раскоряченную тушку, он с сомнением покачал головой:

— Думаешь, хватит?..

— Ты что, оглох! — рявкнул Бибо. — Клади на стол и убирайся!

— Хорошо, хорошо, — стушевался Хромой. — Больше ничего не надобно?

— Ничего, ступай и стой у порога... Арбуз охладил?

— А как же.

— Иди, иди, ступай.

Не успел Хромой взяться за ручку, как в лицо нещадно хлестнула боль — ударила распахнутая Гвегве дверь. Бедняга скрючился, схватился руками за лицо. Глаза застлали слезы боли и обиды, из носу брызнула кровь, закапала на пол, расплываясь темными пятнами. Он откинул голову, пытаясь унять кровь.

— Есть хочу, — бросил Гвегве.

— Извольте, все готово. — Бибо указал рукой на стол.

— Я пойду, если можно, — попросил Хромой, не опуская головы.

— Куда это пойдешь? — огрызнулся Гвегве.

— Умоюсь.

— Скажи-ка, умыться у меня пожелал... — И взорвался: — На кой тебе умываться, мать твою... и хозяина в придачу!

Хромой в упор посмотрел на Гвегве, и кровь капнула на грудь; долго не отводил он глаз, и неожиданно голос его прозвучал угрожающе:

— Мой хозяин — ваш отец.

Бибо съежился, пригнулся — думал, стол обломает Гвегве о голову Хромого, но тот и сам струхнул.

— Сболтнул я ненароком, сорвалось с языка, понимаешь...

Хромой глядел в потолок.

— Само собой вырвалось... Никому не скажешь, верно?

— Нет, кому я скажу...

— Ладно, иди умойся. Здорово ушибся?

— Нет.

— Иди, иди, да смотри... не проболтайся, понял?

— Понял.

— Постой!.. Хочешь мяса отведать?

— Нужно мне очень — сырое, — осмелел Хромой.

— Что? Сырое? — оторопел Гвегве и зловеще сверкнул глазами на Бибо. — Не прожарили?

— Как не прожарил, что вы изволите говорить, как это не прожарил, — завозмущался Бибо.— Зажарил, как раз на ваш вкус...

Гвегве вонзил в мясо зубы и блаженно зажмурился, просиял:

— Хорошее, чего тебе еще... — Уперся подбородком в грудь, заухмылялся: — Сырое, говоришь? Сырое, по-твоему? Слыхал, Бибо, сырое, говорит!

— Что он понимает...

— Иди, иди, ополосни лицо. — И Гвегве проводил Хромого взглядом, а когда дверь за ним затворилась, присел за стол, склонился над тарелкой и алчно, смачно сгрыз и сжевал мясо, обглодал и обсосал кости, постепенно расправляясь в спине. Наконец отвалился от стола, откинулся на спинку стула и, вытянув ноги, приставил ко рту, словно рог с вином, огромный ломоть арбуза. И, подобно Хромому, он тоже смотрел теперь в потолок, высасывая прохладный сладкий сок.

По его подбородку стекала алая струйка, и Бибо, глотая слюнки, упрямо не поднимал глаз от пола.

Гвегве утер губы, глаза его дремливо сузились, и, хотя наслаждался сонной истомой, все равно глядел зверем.

— Отец ваш какого-то чужака пригрел.

Гвегве приподнял веки, тупо уставился на него и вдруг распалился:

— Когда?!