Томас Вулф - Паутина и скала
С минуту дядя молчал, глядя на холмы в лучах заката. Когда заговорил снова, голос его звучал старчески, устало, с горечью и спокойной обреченностью:
– Нравственные добродетели: чистота, благочествие, изящная речь, никакой вульгарности – да! Полагаю, у отца все это было, – устало сказал дядя Марк. – Ни капли спиртного в доме – да, это правда, но правда и то, что там не было ни еды, ни человеческой благопристойности, ни укромности. Да, мой дорогой мальчик, – внезапно прошептал он, снова чуть повернув голову к Джорджу и перейдя к постыдным откровениям, – знаешь ли ты, что, даже ког shy;да мне уже исполнилось двадцать лет и семья переехала в Либия-хилл, мы все – восемь человек – спали в одной комнате с отцом и матерью? И целых три дня! – внезапно со злобой воскликнул он. – Целых три проклятых, незабываемых дня позора и ужаса, оста shy;вивших шрам на жизни каждого из нас, тело моего деда Билла Джойнера лежало в доме и разлагалось- разлагалось! – Голос его оборвался со всхлипом, и он ударил по воздуху костлявым кулаком, – разлагалось в летней жаре, пока этот смрад не проник в наше ды shy;хание, нашу кровь, наши жизни, в постели, еду и одежду, даже в ок shy;ружавшие нас стены – и память о нем превратилась для нас в смрад позора и ужаса, который ничто не могло смыть, который за shy;полнял наши сердца ненавистью и отвращением друг к другу – а тем временем мой отец Лафайет Джойнер и этот проклятый, тол shy;стогубый, тянувший слова, лицемерный, распутный, как негри shy;тянский проповедник-баптист – твой двоюродный дедушка, свя shy;той Ранс! – злобно прокричал дядя, – чопорно сидели там в смра shy;де гниющего трупа, спокойно обсуждали, представь себе, утрачен shy;ное искусство бальзамирования древних египтян, которое они, ра shy;зумеется, единственные на свете, – злобно прорычал он, – откры shy;ли заново и собирались применить на этом гниющем трупе!
Он вновь замолчал. Его худощавое, неистовое лицо, которое после уродливых гримас презрения, ярости, насмешки, отвраще shy;ния стало так странно, благородно спокойным в отрешенном благородстве, горело суровым, каменным бесстрастием в холод shy;ном красном зареве заходящего солнца.
– И все же во всех нас была какая-то странность, – продол shy;жал он глухим, спокойным, хриплым голосом, в котором звуча shy;ли какие-то причудливые, тревожащие холодность и страст shy;ность, каких мальчик не слышал ни у кого больше, – нечто сле shy;пое и дикое, как природа – осознание нашей неотвратимой судьбы. Только не сочти это самомнением! – воскликнул дядя. – Самомнение, в сущности, такая мелочь! Оно лишь высокое, как горы, широкое, как мир, или глубокое, как океан! То, чем обла shy;дали мы, могло противопоставить свою волю всей вселенной, праведность любого нашего деяния – единому могучему голосу и осуждению всего мира, наши нравственные оценки – оценкам самого Бога. – Это убийство? Значит, убийство было не в нас, а в плоти и крови тех, кого мы убивали. Их убийство вырвалось из их грешных жизней просить о кровавой казни от наших рук. Грешник осквернил клинок нашего ножа своим нечистым гор shy;лом. Злодей нарочно бросился на острие нашего штыка своим мгрубелым в преступлениях сердцем, нечестивец в глазах Бога бросился к нам, сунул шею в наши чистые руки и по справедли-иости сломал ее, мы ничего не могли поделать!..
– Дорогой мой детка, ты уже должен знать, – воскликнул дя shy;дя, обратясь к нему с застывшим сверкающим взглядом, с грима shy;сой презрения и ярости, – ты уже наверняка узнал, что никто из Джойнеров не способен совершить дурной поступок. Жестокость, слепое безразличие ко всем, кроме себя, грубое пренебрежение, дети, преступно зачатые в бездумном утолении похоти, рожден shy;ные нежеланными и заброшенными в мире убожества, бедности и небрежения, где им предстояло жить или умереть, болеть или быть шоровыми в зависимости от своих способностей к борьбе за вы shy;живание, столь же варварски жестокой, как в индейских племенах – эти недостатки могли считаться преступлениями у других, а у Джойнеров были добродетелями! Нет, он мог видеть голодные глаза детей, глядящие на него из темноты, когда безутешные дети ло shy;жились спать на пустой желудок, а потом выйти на веранду, слу shy;шать легкие, бесчисленные звуки ночи и размышлять о сиянии лу shy;ны, когда она восходит над холмом за рекой! Мог вдыхать нежное, неистовое благоухание летней ночи и мечтательно слагать стихи о луне, сирени и волосам своей дамы сердца, хотя его дочь тем вре shy;менем выкашливает жизнь в темноте нищенского дома, – и не об shy;наруживать в своей жизни никакой вины, никаких недостатков!..
– Мне ли не знать всего этого? – воскликнул дядя. – Я пережвил эту муку жизни и смерти, слепого случая, выживания или исчезновения с лица земли. Разум мутился, сердце и вера разбивались при виде того, как мало мы получали любви, каким жестоким, пустым, бессмысленным было угасание! Мой брат Эдвард умер, когда ему было четыре года: в комнате, где жили мы все, он пролежал на своей кроватке целую неделю – о! мы смотрели, как он умирает у нас на глазах! – воскликнул дядя, ударив по воздуху кулаком с мукой боли и утраты, – он умер под теми кроватями, на которых спали мы, потому что его кроватку каждую ночь задвигали под большую кровать, где спали отец с матерью. Мы стояли, ту shy;по, бессмысленно глядя на него, когда тело его напрягалось, ноги загибались к голове в мучительных конвульсиях – а этот прокля shy;тый ханжеский, самодовольный голос все тянул с тщеславием бес shy;конечной самоуверенности «выдвигаю это как собственную тео shy;рию», – прорычал дядя, – и хоть в доме постоянно всего не хва shy;тало, недостатка в теориях не было, этот неизмеримый кладезь му shy;дрости мог выдвигать теорию за теорией, покуда все не умрут. А Эдвард, слава Богу, умер до истечения недели, – негромко про shy;должал дядя.- Внезапно, в два часа ночи, когда Великий Теоретик спокойно храпел над ним – пока мы все спали! Он вскрикнул один раз – в этом крике прозвучала вся слепая мука смерти, – и когда мы зажгли свечу, вытащили его кроватку, этот несчастный, заброшенный ребенок был мертв! Тело его было жестким, будто кочерга, изогнуто назад, как лук, даже когда Благородный Теоре shy;тик поднял его – мы еще не успели понять, что он умер, и даже когда несчастная женщина, родившая его, с воплем выбежала из дома, как сумасшедшая, спотыкаясь на бегу, – Бог весть куда, по склону холма, в темноту, в дебри, к реке, – чтобы позвать на по shy;мощь соседей, когда помочь уже ничем было нельзя. И отец дер shy;жал мертвого ребенка на руках, когда она вернулась с этой ненуж shy;ной помощью…
– О, мой детка, – прошептал дядя, – видел бы ты лицо этой женщины, когда она возвратилась в эту комнату смерти, когда она взглянула сперва на ребенка у него на руках, потом на нас, а он по shy;качал головой и сказал: «Я понял, что он мертв, прежде чем ты вы shy;шла за дверь, но у меня духу не хватило сказать тебе, позвать тебя обратно» – о! слышал бы ты ханжескую, горестно-любовную елей shy;ность этого голоса, ненасытное, торжествующее тщеславие печали, питающееся смертью собственного ребенка, этот голос говорил мне, как уже тысячу раз, яснее всяких слов: «Я!Я!Я! Другие умира shy;ют, но я остаюсь! Смерть, печаль, человеческие страдания и утраты, все горе, ошибки, убожества и несчастья, от которых страдают лю shy;ди, происходят для возвеличения этой торжествующей над смер shy;тью, всепоглощающей, неподвластной времени вселенной моего Я! Я!Я!». Черт возьми, – хрипло произнес Марк Джойнер, – у меня не было слов, чтобы выразить возмущение, – он ускользнул, как все shy;гда, словно масло между пальцев, говоря эти елейные слова благо shy;честия и печали, к которым никто не мог придраться, – но я нена shy;видел его до глубины души – я готов был убить его на месте!
Однако теперь, когда мальчик с дядей смотрели с горной вер shy;шины на грустную картину заката, на яркие красные и золотис shy;тые проблески солнца, заходящего в туманной дымке за крутые склоны гор, ветер наполнял сердце мальчика сиротливой бес shy;приютностью, тоской по домам, улицам, привычным разгово shy;рам, страстным желанием возвращения.
Потому что черная, бурная ночь, неизбежная, загадочная, таин shy;ственная, с тоскливым неистовством бури, безумными криками и бесприютностью надвигалась на них, словно враг. И на одинокой иершине свистел ветер в сухой, жесткой траве, а внизу неслось от shy;даленное завывание ветра, ведущего непрестанную, суровую войну с гибкими ветвями безлиственных, сиротливых деревьев.
И мальчик сразу же увидел внизу город, теперь курящийся множеством очажных дымков, являющий дружелюбно мерцаю shy;щими огоньками свое великолепное, уютное расположение, свои трогательные, страстные залоги крова, тепла, уюта, еды, любви. Город говорил мальчику о чем-то бессмертном и неодоли shy;мом в людских душах, напоминающем крохотный огонек в бес shy;крайней тьме, который никогда не погаснет. И надежда, порыв, страстное стремление, радость, неодолимое желание спуститься и город заполнили его сердце. Потому что в надвигающейся не shy;истовой, бурной ночи не было двери, и мысль остаться в темно shy;те на горной вершине была невыносима.
