Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)

Наконец Линдфилду удалось развязать галстук. Ричард судорожно хватал ртом воздух, глотал, давился, пытался вдохнуть как можно глубже.

— Мы думали, ты прикидываешься. Взял и грохнулся, — сказал кто-то.

— Заткнитесь, — сказал Линдфилд. — С тобой все в порядке? Прости. Я не хотел. Господи. Прости.

На одно мгновение Ричарду показалось, будто Линдфилд извиняется за то, что вернул его из того мира, где стоит разрушенный храм.

Насмерть перепуганный Линдфилд отчаянно над ним хлопотал. Ему явно никогда не приходилось доводить кого-либо до такого состояния. Он помог Ричарду подняться по лестнице до медицинского кабинета, где рассказал, как, возвращаясь из школьного буфета, нашел Ричарда без сознания, окруженного любопытными, и понял, что с ним что-то случилось. Ричард немного полежал в медкабинете, где ему дали выпить горького аспирина из пластикового стаканчика, а потом отвели в кабинет воспитателя.

— Боже, ну и видок у тебя, Грей! — сказал тот, раздраженно попыхивая трубкой. — Я не вижу вины за молодым Линдфилдом. Во всяком случае, он спас тебе жизнь. И я слышать об этом больше не желаю!

— Извините, — сказал Грей.

— У меня все, — сказал воспитатель из облачка ароматного дыма.

— Ты уже определился с религией? — спросил его школьный священник мистер Эйликид.

Ричард покачал головой.

— У меня довольно большой выбор, — пояснил он.

Школьный священник был еще и учителем биологии. Недавно он водил весь класс, пятнадцать тринадцатилетних мальчишек и двенадцатилетнего Ричарда к себе домой, в маленький домик, что напротив школы. В саду маленьким острым ножом мистер Эйликид убил, освежевал и расчленил кролика. А потом взял ножной насос и надувал им мочевой пузырь как воздушный шар, пока тот не лопнул, забрызгав мальчиков кровью. Ричарда вырвало, но остальные были в порядке.

— Хм, — сказал священник.

Его кабинет был уставлен книгами, и там, в отличие от многих других кабинетов, по крайней мере было уютно.

— Как насчет онанизма? Ты с этим не перебарщиваешь? — Глаза мистера Эйликида сверкнули.

— А как это, перебарщивать?

— Ну, я полагаю, если этим заниматься больше трех-четырех раз в день, то…

— Нет, — сказал Ричард. — Не перебарщиваю.

Он был на год младше остальных; не все об этом помнили.

На выходные он ездил в Северный Лондон, где вместе с двоюродными братьями готовился к бар-мицве; с ними занимался худой аскетичный кантор, фрумее фрума, кабалист и хранитель тайного знания, на что его можно было повернуть с помощью верно заданного вопроса. Ричард был большим специалистом по этой части.

«Фрум» — это ортодоксальный жестоковыйный еврей. Никакого молока рядом с мясом, две посудомоечных машины для двух наборов посуды и столовых приборов.

Не вари козленка в молоке матери его[75].

Двоюродные братья Ричарда тоже были «фрум», хоть они и покупали тайком после школы чизбургеры, бахвалясь этим друг перед другом.

Ричард полагал, что его тело уже безнадежно осквернено. Но все же отказался от крольчатины. Прежде он пробовал крольчатину, и она ему не нравилась, а теперь он знал, в чем тут дело. Каждый четверг в школе на обед давали, по его разумению, довольно невкусное куриное рагу. Однажды в четверг он обнаружил в своем рагу кроличью лапку, и до него дошло. И с тех пор по четвергам он налегал на хлеб с маслом.

Сидя в поезде подземки по пути в Лондон, он рассматривал лица пассажиров, пытаясь угадать, нет ли среди них Майкла Муркока.

Если бы он встретил Муркока, он спросил бы его, как попасть обратно в разрушенный храм.

Если бы он встретил Муркока, он бы так смутился, что не смог говорить.

Несколько раз, когда родителей не было дома, он пытался ему позвонить.

Он звонил в центральную справочную и просил номер Муркока.

— Не могу дать его тебе, милый. Его нет в справочнике.

Он просил и умолял, но всякий раз, к своему облегчению, терпел неудачу. Он не знал, что бы сказал, если бы смог позвонить.

Он отмечал на первых страницах книг Муркока, в списке «Книги того же автора» те, которые уже прочел.

В тот год у Муркока выходило чуть ли не по одной новой книге в неделю. Ричард покупал их на вокзале по пути на занятия по бар-мицве.

Но было несколько, которых он не нашел: «Похититель душ» и «Завтрак в развалинах», так что наконец, волнуясь, он заказал их по адресу, указанному на последней странице. И попросил отца выписать ему чек.

Когда книги пришли, к ним был приложен счет на 25 центов: цена оказалась выше той, что указывалась первоначально. Зато теперь у него были собственные «Похититель душ» и «Завтрак в развалинах».

На последней странице обложки «Завтрака…» была помещена биография Муркока, где говорилось, что за год до этого он умер от рака.

Ричард страдал несколько месяцев. Это означало, что новых книг больше не будет, никогда.

Эта гребаная биография. Вскоре после того как ее опубликовали, я был в Хоквинде на вечеринке, и жутко обкурился, а народ все подходил, и я было подумал, что сыграл в ящик. Они всё гомонили: «Ты ведь умер, ты умер». И только позже я сообразил, что на самом деле все говорили: «А мы думали, ты умер».

В книгах был Вечный Воитель, а у каждого воителя — верный спутник. Спутником Элрика был весельчак Мунглум, который не давал принцу впадать в меланхолию и депрессию.

Еще там были разные миры, мерцающие и магические. Нейтральные сущности, боги Хаоса и боги Порядка. Там были древние расы, высокие бледные эльфы, и новые королевства, где жили такие, как он, Ричард. Глупые, скучные, обыкновенные люди.

Порой он надеялся, что Элрик обретет мир без помощи черного меча, но так не получалось. Они должны были оставаться вместе, бледный принц и его черный меч.

Едва меч вынимали из ножен, как он жаждал крови, стремился вонзиться в трепещущую плоть. А потом выпивал из жертвы душу и питал его или ее энергией немощную оболочку Элрика.

Ричарда стали одолевать сексуальные фантазии; ему даже приснилось, как он занимался сексом с девушкой. Как раз перед пробуждением ему привиделось, на что это похоже, когда испытывают оргазм, и это было сильнейшее и необыкновенное чувство, это была любовь, исходившая прямо из сердца; вот что это было в его сне.

Чувство глубокого, всепоглощающего духовного счастья.

Ничто из того, что он позднее испытал, не могло с ним сравниться.

Ничто даже отдаленно его не напоминало.

Ричард решил, что Карл Глогауэр из «Се человек» совсем не таков, как Карл Глогауэр в «Завтраке в развалинах»; и все же, когда читал «Завтрак…» на хорах в школьной часовне, он испытывал странное, нечестивое удовольствие. Но пока он делал это втайне, никого, похоже, это не беспокоило.

Он был мальчиком с книгой. Ныне и всегда.

Голова его пухла от религий: уикенд он отныне посвящал запутанным иудейским правилам и их изложению; утро будней проводил в пахнущей деревом торжественно-разноцветной от витражей англиканской церкви; ночи же принадлежали его собственной религии, той, что он придумал сам для себя, странному разноцветному пантеону, в котором боги Хаоса (Ариох, Ксомбарг и другие) похлопывали по плечу Призрачного незнакомца из комиксов и Сэма, будду-трикстера из «Князя света» Желязны, и вампиров, и говорящих котов и огров, и всех существ из цветных волшебных сказок Лэнга[76]: в этих сказках мифы всех мифологий существовали одновременно в волшебной анархии веры.

Правда, в конце концов он отказался (надо признать, не без сожаления) от веры в Нарнию. С шести лет, половину жизни, он свято в нее верил, пока в прошлом году чуть ли не в сотый раз перечел «Покорителя Зари»[77], и ему не пришло в голову, что превращение противного Юстаса Гадли в дракона и последующее обращение в веру в азиатского льва ужасно похоже на обращение святого Павла на пути в Дамаск, если принять его внезапную слепоту за дракона…

И едва это пришло ему в голову, Ричард стал чуть ли не на каждой странице находить аналогии, которых было слишком много, чтобы считать это простым совпадением.

Он с грустью отложил книги про Нарнию, удостоверясь, что это простая аллегория; автор (которому он доверял) пытался незаметно что-то ему подсунуть. Такое же отвращение у него возникло к историям профессора Челленджера, когда этот старик с бычьей шеей обратился к спиритизму[78]. Это не означало, что Ричарду сложно было поверить в привидения, в которых он верил без сомнений и колебаний, как и во все на свете, но Конан Дойл проповедовал, и это читалось между строк. Ричард был юн и по-своему наивен, и ему казалось, что писателям нужно доверять, а у историй не должно быть второго дна.