Владимир Колковский - В движении вечном

— Земля содрогнулась! — услышал Игнат однажды в случайном разговоре об одном из подземных термоядерных испытаний. — Сто мегатонн рванули…

И в душе его тоже словно что-то содрогнулось. Десять тысяч Хиросим за раз! А что если весь термоядер… и сразу?

Это даже невозможно было представить. Перед глазами мгновенно восставало лишь то, что будет после… Серая мертвая пустыня, пыль на руинах, пыль в воздухе… Сплошная серая мельчайшая пыль покрывает небо в сплошную так, что и оно кажется сплошь серым от непроглядной удушливой пыли… И силуэт одинокий где-то вдали на горизонте, как жалкий нелепый итог, как сгусток заразной, пропитанной ядами, радиоак-тивно мерцающей пыли… И вспоминалось где-то прочитанное: «Да позавидуют мертвым живые!» — но ведь он-то… Он-то, по сути, еще и не жил.

Множество интереснейших книг читал Игнат о прошлых войнах, множество смотрел кинофильмов. Книги и кинофильмы тогда были в огромном большинстве своем о войнах, в особенности о войне недавней, самой кровавой Второй мировой. Книги указывали прямо, что с первых дней своих человек непрерывно воевал с человеком, с годами войны становились только более масштабными и кровопролитными, вот и вся она разница… Вся-то разница, в принципе.

Напалмовые сполохи вьетнамской войны, тлеющий ближнево-сточный кризис, жуткий карибский… Планета была снова разделена на два непримиримых лагеря; где-то глубоко под землей в секретных бетонных бункерах тупо ожидали пускового командирского приказа послушные ядерные кнопки, и все время казалось, что вот-вот, непременно, пусть даже случайно… Постоянная тревога эта не давала спокойно спать, Игнату постоянно снился один и тот же мучительный страшный сон.

… Низкий раскатный гул нарастает, словно из-под земли, могучий неумолимый предвестник. Гул набирает мощь, наполняет пространство дрожью, а душу отчаянием… времени нет, надо бежать, прятаться.

Игнат почему-то всегда один.

И он вправду бежит куда-то отчаянно, находит что-то похожее на барак, давно заброшенный, пустой, безлюдный… Пола в нем нет, стены легкие дощатые — если обвал, то не страшно… А еще почему-то во сне стены всегда как бы прозрачные, через них, как на экране в кино, можно отчетливо кругом видеть.

Игнат зарывается глубже во что-то, впопыхах неуклюже, судорожно натягивает что-то на голову… Но не всплошную, дослепу, а так — всегда так непременно, чтобы обязательно была щелочка, маленькая узенькая щелочка… Он твердо знает, что шансов нет, что это конец, но ему интересно, ему интересно до сладостной жути, ему любопытно до чрезвычайности — а что, что будет дальше?

… Из преисподней грохочущий пульс низвергая, неукротимо-всевластно-упруго дрожат горизонты. Вот-вот, сей миг, колыхнет пополам раздирающим заревом…

И… тишина.

Потолок… Свет из окна, за окном… Светлые стены.

Сонный размеренный постук настенной «кукушки».

И голос ласковый, близкий:

— Заспался, Игнатка?.. А в школу! Я, что ль, за тебя пойду?

«Сон… только сон!… жить… я буду жить!»

— Бабуля блинцы испекла, я малину открыла…

«Блинчики любимые, чай… малина! Уроки сегодня такие легкие, на переменке мячик погоняем. А после…»

И после — все то, что будет после, кажется теперь таким легким, уютным и безоблачным.

Глава третья Одноклассники

Школа тогда еще теснилась сразу в нескольких строениях, разбросанных по всему поселку. Так, невдалеке от центра в конце узкой коротенькой улочки, прямой и ухабистой, стояла обычная деревенская «хата», бревенчатая, с печью-грубкой, высокой кирпичной трубой и довольно просторным приусадебным двориком. Впрочем, даже с виду она была куда поприметней точно таких, что за соседским забором, и потому, наверное, когда-то во времена очень давние из нее подчистую вынесли все хозяйское, слегка подремонтировали, поставили в каждую комнату одну на три десятка детских головок и плечиков простенькую деревянную вешалку, а на середину — школьные парты. Именно сюда «первый раз в первый класс» приводили каждый год поселковые мамы за ручку своих самых маленьких учеников.

Если вернуться назад в центр, а потом с полкилометра пройти главной дорогой к церкви, то можно вскоре заприметить внешне не совсем обычное строение. Оно также бревенчатое, но с огромными, переливчатыми на солнце окнами и на высоком кирпичном фундаменте. Вряд ли здесь жил когда-то простой крестьянин, даже крыльцо само по себе было в поселке весьма приметным архитектурным сооружением: крутое, двухбокое, с могучими деревянными перилами под внушительным теремковым навесом.

— Килиманджар-ра!.. Эверест! — восклицал всякий раз Игнат, с тяж-ким ранцем за спиной штурмуя вприпрыжку десяток вытертых всклизь ступенек.

Зимой строение это неуклюже дымило уже не одной, а сразу тремя высокими кирпичными трубами, и словно в строгом соответствии с возрастом в его несравненно более просторные помещения перебирались, закончив начальные классы, заметно повзрослевшие ученики.

Проходишь далее ровной брусчатой дорогой до перекрестка по главной улице, и вот уже рукой подать до окраины поселка. Еще издали приметишь две низкие прямоугольные колонны с незатейливой фигурной выкладкой вверху, покрытые серой известью, в багровых, будто кровавых, кирпичных отбитках. Пожалуй, только они напоминают теперь о широких когда-то здесь въездных воротах. Но и нынче это словно дорога за грани, вход-выход в мир иной, заповедный… Далее старосветский радзивилловский парк, и в нем былая княжеская усадьба, бывший панский «маёнток».

Аллеи в парке тоже когда-то были юными. Золотистою россыпью по-крывал их опрятно и празднично шелковистый речной прибрежный песок, по сторонам зеленели нежно листвою в согласии дружном родные здешние липки и чужак незнакомый маньчжурский орех, завезенный издалека князем. Их тогда прозрачные редковолосые кроны суетливо нежили шустрые солнечные зайчики, скользя юрко вниз по весеннему гладковерху… А теперь и в жару летнюю не пробиться жгучему солнцу через косматые кроны, не потешить радушно смешливой веселкой комлистые, пупырчатые, толстокожие стволы… Тихо и сумрачно теперь в дальних аллеях, и как заколдовано… Навсегда.

Зато посреди парка раздолье, простор, и все по-новому. Целый спортивный городок со стадионом. Тогда, в детстве, он никогда не пустовал, до самой темноты только и слышно было окрест звонко на разные голоса:

— Аут, аут, вышел мяч!

— О-от, мазила… Ему хоть до Москвы рассунь ворота, а все равно спортачит!

— Поливай на ход, хорош водиться…

— Опсайт, опсайт!… заслепило?

И, наконец, хор торжествующий:

— Го-ол!

Слева от былых въездных ворот парк межевал неширокий здесь Неман пологим болотистым берегом. Высоко и круто вознесли здесь древние жители свою оборонительную насыпь, мурованную на треть от земли огромными тесаными гранитными валунами-плитами. Внизу получилась отвесная в три роста крепчайшая каменная стена с узким плоским верхом; на нем, чтобы миновать наверняка посуху топкий речной берег сразу же выходили заметную стежку — пожалуй, только узенькая стежка эта да хозяин ее, отвесный гранитный монолит почти не изменились за минувшие столетья… Ни снегопады, ни проливные дожди, ни вешних вод бурливый кипень так и не оставили на них заметного следа.

Вокруг трех остальных сторон замковой насыпи традиционный ров, классика средневекового феодолизма. Во время яростных атак вражеской рати он всегда заполнялся речной водой. Но кольчуги стальные и ратные копья ушли дорогой времени вслед за стариной рыцарской, и за дело тот час взялись талый снег и летние ливни, по крупице веками кропотливо спуская откосы. Нет нынче у древнего рва былой топкой глуби, густо заросли бурьян-травой крутые бугристые склоны, но и сейчас еще не каждый взрослый в охотку взберется на самые выси, и не каждый мальчишка удачно скатит зимою на лыжах с заснеженной его верхоты.

По всему периметру рва некогда неприступно каменели высокие стены. Давно развеяны они в пыль, но их былую мощь легко представить по двум боковым башням, полуразрушенным с почти метровыми в толщину стенами, с зияющими черными квадратами-овалами высотных бойниц… Главная башня гораздо лучше сохранилась. В ее невысокую арку среди темных провалов заливного рва ведет узкий проход; тут сейчас же представляешь и подъемный замковый мост, ржавый скрегот его кованой железом массивной плиты на неразрывных цепях-исполинах… Но и мост, и многое другое, о чем Игнат не раз с интересом читал в любимых исторических книгах, давно унес в анналы дней минувших неодолимый поток вечности.

Проходишь через арку во внутренний замковый двор, и снова невообразимый диковинный переплет средневековой старины и со-временности. По сторонам полуразрушенные башни, а в центре — в центре аккуратненькая, выложенная белыми камушками, цветочная клумба. Среди ее красок, переливистых, душистых весной бронзовый памятник пионеру-герою. Это мальчуган лет двенадцати на прямом постаменте, в его руке на отрыве граната, вот-вот улетит на врага, на юном лице решимость застывших последних минут…