Владимир Колковский - В движении вечном

Происходило это чаще всего на уроке, когда учительница, только-только закончив опрос домашнего, начинала рассказывать что-то новое, скучное, сложное. Как хорошо в такие минуты просто перевести дух, расслабиться, отдаться всецело беззаботным, прозрачно мелькающим туда-сюда невесомым мыслям… И тоже вдруг — мгновенный переход, и ты уже — как бы и не ты, а словно чужой некто, в раздумье флегматичном наблюдающий за происходящим извне, издалека откуда-то:

«Я»…

Этот мальчуган худощавый на крайней «камчатке», задумчивый, с лицом бледным и очень знакомым: «Я».

А вон тот впереди за первой партой малышок белобрысый, стриженный коротко, уши торчком… тоже не слушает, улыбается чуть заметно… Он.

«Я»… «Он».

А ведь «Он» для него это «Я»… кто… или что «Я»?

Почему?

Почему… почему мое «Я» — на «камчатке», а его на скамье впереди? Почему не обратно, положим… или не в правом ряду?

И почему здесь?

Почему здесь именно, в этом месте Вселенной бездонной?.. Ведь, пишут, есть и другие Миры… Почему именно здесь на планете родной, в этом тихом поселке забытом, глухом, на краю пущи дремучей, в этой школе-избушке невзрачной… Это же так прекрасно, наверное, жить в столице огромной и славной…

И почему сейчас?

Почему сейчас именно, а не сто лет… до? Или… тысячу?… или миллион?

Или… после?

В пещере каменной, в замке роскошном, или… в чем? в чем будут жить через тысячу лет?

Но «до» и «после» было и будет, а «Я»?.. Было ли где-то и будет ли где?

И почему я…

— Горанский! — врывается хлестко и властно извне знакомый строгий голос. — Опять ты в облаках паришь высоких?

… И все эти «Я», «Он», «Кто» и «Почему» исчезают так же внезапно, как и возникли, растворяясь бесследно где-то в навсегда ускользающих, затерянных в вечности молекулах времени.

Глава вторая Советский союз

Еще задолго до школы Игнат много слышал, что ему выпало счастье появиться на свет в великой и могучей стране, где все, что ни есть вокруг «разумно и правильно». То же с первых дней говорили и учителя в школе, говорили так часто и уверенно, что им было нельзя не верить… И уже задолго до школы Игнат твердо знал, что всю многовековую летописную историю его родной страны можно отчетливо разделить на два особых и совершенно разных периода: до революции и после нее.

До революции были «бедные», простые и честные люди — «народ»; и были еще немногие, «богатые», которые этот народ обирали-грабили и не давали ему быть счастливым:

  От колыски до могилы вытискали соки,  Кровь пили, тянули жилы каты-кровосмоки…

— такие вот, хорошо понятные ему стихотворные строчки из учебника «Родная литература» учил Игнат наизусть однажды.

Но в эпохальном революционном октябре 1917-го народ изгнал из страны навсегда или уничтожил богатых. Были еще после того огромные трудности в стране (голод, разруха, гражданская война), которые, однако, успешно преодолели, была и героическая победа в войне Великой Отечественной — и все это в итоге лишь доказало окончательно «верность и единственность навсегда избранного пути».

И вот теперь со всех двенадцати часовых поясов его необъятной страны громогласно слетались триумфальные вести о все новых и новых грандиозных свершениях, подвигах, небывалых трудовых достижениях, везде и во всем… Казалось, еще чуть-чуть и наступит, наконец, то, к чему так самозабвенно стремятся в этой удивительной стране с названием звонким Советский Союз, наступит, наконец, то, после чего уже так просто и не скажешь: а к чему же теперь стремиться дальше?

И называется эта единая, заветная цель тоже одним-единственным словом — коммунизм.

— А что такое коммунизм? — спросили однажды в классе у первой учительницы.

— Коммунизм?..

Тут она словно призадумалась немножко, но в итоге ответила как-то привычно:

— Коммунизм… коммунизм — это когда от каждого по способ-ностям, а каждому по потребностям.

Все же, взглянув пытливо на недоуменно застывшие личики своих первоклашек, попробовала разъяснить им попроще:

— Ну, работать тогда будут лучше. Много! Много лучше, чем теперь. А если что-то понадобилось, то… то просто пошел и взял.

— А где? И взял… где? В магазине разве? — раздалось сразу отовсюду звонкими голосками.

— Ну, небось, найдут тогда где! — отвечала с улыбкой учительница, словно как раз именно эту проблему разрешить весьма просто.

— А если нету копеек?

— А вот это и не важно, как раз. Как раз никаких копеек при комму-низме и не будет.

— Как это?

— А вот так! При коммунизме денег не будет вовсе. Ни копеек, ни рублей, все! Все-все будет бесплатно.

— Все-все?

— Все-все!

— И даже мороженое?

— И даже мороженое! — снова заулыбалась учительница.

— О-о-о! — отозвалось тот час же вновь восторженно фальцетным многоголосьем в классе. — А когда, когда же его построят?

— Скоро, скоро! — тот час же и скороговоркой задорной отвечала она.

Она отвечала скороговоркой задорной и словно бы в тон их радостному оживлению, но погодя совсем немного, после того, как первоклашки слегка поутихли, прибавила уже совершенно другим тоном. Прибавила протяжно и вдумчиво, отведя посерьезневший взгляд куда-то в сторону крохотных заснеженных окон их старенькой школы-избушки. Словно и не для них вовсе сказала, так что услышали ее в классе очень немногие:

— Ско-о-ро… Скоро и сами, ребятки… И не оглянетесь как ско-ренько.

И показалось тогда определенно Игнату, будто она сейчас что-то очень давнее вспомнила.

Вспомнил и он, разговор этот, только много позже, лет через восемь.

В тот еще снежный по-зимнему мартовский вечер они возвращались в поселок с районных соревнований по хоккею. Ехали всей командой в своем родном школьном «пазике» после триумфальных побед во всех матчах. Эйфория царствовала в тесноватом салоне автобуса, шутки, песни и смех не утихали ни на минуточку.

Евгений Николаевич, учитель физкультуры и тренер одновременно, крепко сбитый, простоватый с виду мужчина средних лет восседал по-хозяйски напротив всех на специально приспособленном для этого, привинченном к полу, невысоком сиденье возле самой водительской кабины. Его лицо, добродушное и крупное, пышущее жарко здоровым румянцем, тоже сияло и светилось улыбчиво триумфом победы, тем более, что сразу же после окончания соревнований коллеги-наставники всей своей дружной компанией традиционно и от души поздравили его в тренерской — и теплым словом, и доброй чаркой.

— А поедем еще скоро, Евгений Николаевич? — вдруг спросил кто-то радостно.

— Поедем! — прямо в тон его радостной эйфории отозвался живо и тот час учитель.

— Когда?

— Скоро, скоро!

И опять же немного времени спустя Евгений Николаевич договорил уже совершенно иным тоном. Договорил тихо, в растяжку, глядя в сторону, точь-в-точь как когда-то учительница. Так что услышал его, пожалуй, только Игнат, который сидел почти рядом:

— Па-а-едем… може.

И вот именно после этого его грубоватого «може» мгновенно предстало с очевиднейшей ясностью, что зима уже кончилась, что на дворе уже середина марта, и что лед повсюду уже начал таять… И что ледовых дворцов в их крохотном районном городишке в ближайших N-лет — ну никак не предвидится.

Но вот тогда, после той памятной беседы с учительницей, изо дня в день с головой окунаясь в нескончаемую череду эпохальных событий, героических подвигов и небывалых трудовых достижений Игнат еще долго с надеждой трепетной верил, что однажды утром в стране советской вдруг объявят коммунизм. Он даже знал наверняка, как это будет — именно так в точности, как объявляли в то время сенсационный всякий раз, новый орбитальный полет в космос.

Внезапно со щелчком негромким и странным стихнет радио на самой середине передачи… и будет пауза… загадочная, долгая… и голос, наконец, голос торжественный, неповторимый, левитановский:

— Внимание… внимание… внимание! Говорит Москва!.. Говорит Москва!.. Работают все радиостанции Советского Союза!.. Работают все радиостанции Советского Союза!.. Передаем сообщение ТАСС!.. Передаем сообщение ТАСС!

И утро это будет праздничное, повсюду и в одно мгновение рас-цветут, заалеют кумачовые стяги, триумфальные лозунги, разноцветные воздушные шары… И будет парад, будут митинги, будут победные речи, и аплодисменты, аплодисменты, крики «ура!», улыбки на лицах…

А потом они все толпой огромной направятся вместе куда-то «туда» — туда, где словно в пещере Али-бабы по волшебному слову «Сезам!» — вдруг радушно и настежь откроются все двери, и можно будет свободно, в охапку накладывать доверху всевозможные мячи и велики, коньки и клюшки, шоколадки, мороженое и еще многое, многое… Все то, о чем вчера еще грезил.