Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря
— Ты позвонил доктору?
— Да.
— Она остановит его?
— Конечно. Не волнуйся. Иди к себе и постарайся расслабиться. Она сейчас придет.
— Спасибо, — говорит Амос Ашкенази, — я тебе очень обязан.
— Ладно, ладно.
Он идет к себе и закрывает дверь. Я иду к себе и достаю из рюкзака «Робинзона Крузо», но не успеваю я и открыть книгу, как мне снова звонит Кармель.
— Ты обещал перезвонить.
— Я жду врача.
— Ты был в казино в Иерихоне?
— Давай я тебе перезвоню, а?
— Давай туда поедем?
— Завтра, что ли?
— А почему нет?
— Мне надо написать мою работу.
— Я же её тебе написала?
— Мне надо кое-что подправить.
— Сделай это сегодня вечером.
— Кажется невероятным, что всего несколько лет назад никто не знал о том, кто такая Джули Стрэйн, — доносится до меня голос Абе Гольдмила.
— Так, дай мне закончить с этим делом, — говорю я, — и я тебе сразу перезвоню.
— С каким делом?
— Но вот однажды она стала всемогущей властительницей света, как и должно было быть, и некуда скрыться на земле от блеска и славы, которые она разносит.
— Я тебе говорил: тут у меня пациент, и у него едет крыша от другого пациента, который говорит про Джули Стрэйн.
— Джули Стрэйн — везде: в кино и на видео, в книгах и журналах, по телевизору, в компьютерных играх, в рекламе, на открытках, на постерах, везде. Весь мир стал огромным алтарем во имя Джули Стрэйн, храмом поклонения её вселенской славе.
— Джули — кто?
— Стрэйн. Актриса. Я тебе перезвоню.
Только я вешаю трубку, как появляется доктор Химмельблау.
— Что вообще тут происходит?!
— Мы должны подумать о том, как нам повезло, что мы оказались теми счастливцами, кому было суждено видеть восхождение Джули Стрэйн к славе.
— Ничего особенного, — говорю я, — это Абе Гольдмил. Мне кажется, что-то не то творится с Амосом Ашкенази. Он…
— Ничего тут не в порядке, — обрывает меня она.
— Нам посчастливилось узреть рождение высшего существа и попасть под благостное прикосновение руки высшей богини любви и красоты.
— Он говорит о Джули Стрэйн, вот и все, — говорю я, — а вот Амос Ашкенази…
— Вот и всё? Да послушайте его. Да у него психоз, какого никогда раньше не было!
— Мы должны быть вечно благодарны за то, что можем предложить Джули Стрэйн наше бесконечное преклонение, и получить в ответ её бесконечную, божественную милость.
— Я вам позвонил, потому что Амос Ашкенази вёл себя странно.
— Ашкенази? Где он?
— У себя.
Абе Гольдмил видит доктора Химмельблау. Он слезает со стула и безвременно обрывает свою проповедь. Доктор Химмельблау идет к комнате Амоса Ашкенази, стучится, затем, не дожидаясь ответа, открывает дверь, заглядывает внутрь, громко захлопывает дверь и идет ко мне.
— Не вижу никаких проблем с Амосом Ашкенази.
— До этого были проблемы.
— Все это очень безответственно с вашей стороны. Я полагала, что у вас хватит сообразительности сообщить мне, если у Гольдмила или у кого-нибудь еще появятся признаки нестабильности.
— Хорошо, — киваю я и уже хочу быть где-нибудь подальше, в Иерихоне, играть до потери пульса, в Финляндии, и купаться в озере, или в Аберистуите, читать «Мабиноги» [36] и отрабатывать произношение без придыхания, назализацию, аспирацию или палатализацию.
Доктор Химмельблау дает Гольдмилу внеочередную дозу клопиксола и отправляет его спать. Она внимательно оглядывает весь блок, избегая моих глаз, и уходит. Амос Ашкенази выходит из своей комнаты и снова благодарит меня:
— Я знал, что на тебя можно положиться. Ты — хороший человек. Спасибо.
— Не за что.
Я возвращаюсь на свой пост, звоню Кармель и говорю, что заеду за ней завтра утром, часов в десять, мы позавтракаем и поедем в Иерихон. Я все устрою.
Потом я вешаю трубку и открываю «Робинзона Крузо», но никак не могу сосредоточиться, и тогда я беру газету и читаю статью про коптов, которые считают, что у Христа только одна сущность, частично человеческая и частично божественная, в отличие от христиан, которые верят в две сущности Христа, одну — божественную и одну — человеческую.
На ужин у нас азбучный суп [37], вареная говядина кубиками, недоваренный картофель, салат с авокадо и пудинг из немолочного шоколада. Ассада Бенедикт, по какой-то причине, не ест «Алефы» [38] из супа.
— Почему ты не ешь свои алефы?
— Я сжимаюсь.
— Я думал, что умираешь.
— Вот поэтому я и сжимаюсь.
— Я думаю, тебе надо немножко потерпеть.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Так почему ты не ешь алефы?
— У них странный вкус.
— Не говори глупостей. Все буквы на вкус одинаковы.
— Кроме алефов.
— Ой, ну тебя.
Я иду обратно на пост сиделки. Иммануэль Себастьян и Ибрахим Ибрахим сегодня дежурят, они моют посуду, но я не в настроении присматривать за ними. Я слышу, как они разговаривают на кухне, а ещё я слышу шум воды в раковине, так что я думаю, что они все-таки заняты делом. «Они хотели сделать меня примером, — доносится до меня голос Ибрахим Ибрахима, — символом нашей кровожадности. Вот почему они выстрелили мне в ногу».
— Да ладно тебе, — говорит Иммануэль Себастьян.
— Я серьёзно. Они не стреляли на поражение.
— Прекрати эту паранойю, — говорит Иммануэль Себастьян. — Ты вовсе не единственный, кто убил кого-то. Я вот тоже кое-кого убил, но я же не треплюсь об этом, правда?
— Кем был этот человек?
— Кем? Тебя что, этому учили?
— Кто был этот человек?
— Моя мать.
— Не верю.
— Богом клянусь.
— Ты убил собственную мать?
— Тостером, — отвечает Иммануэль Себастьян. — Я, знаешь ли, был алкоголиком, а потом переключился на психоделические наркотики, и у меня были периоды полной отключки, я вообще не помнил, что я творил. И вот как-то раз, даже не помню, почему, я бросил в неё тостер, пока она принимала ванну.
— И её убило током.
— Нет, конечно — он и включен-то не был. Просто попал в голову и убил на месте. Тяжелый такой старый тостер.
— Кошмар какой.
— Это еще полбеды. Беда была, как избавиться от тела.
— И что ты с ним сделал?
— Избавился от него, не избавляясь от него.
— Не понял?
— Я оставил труп в её квартире, заморозил его, чтобы соседи ничего не унюхали. Я продолжал платить за квартиру, оставлял свет, заходил иногда якобы в гости, периодически посылал якобы почту и приходил, чтобы забрать якобы почту, и все было так гладко, что я подумал, что так можно и продолжать. Но однажды, в один очень жаркий летний день, я погрузил её в машину и повез на пляж, чтобы сделать все ещё убедительнее, и тут меня остановила полиция.
* * *Мои родители развелись несколько лет назад. Мать вторично вышла замуж за иракского еврея, у которого была множественная миелома и ученая степень по арабской поэзии, а мой отец вторично женился на польско-американской нееврейке, с которой он познакомился во время одной из командировок в Бостон. Моя мать и этот человек из Ирака все еще вместе, но у моего отца не сложилось с этой полячкой. Он привез её в Израиль, и они какое-то время жили вместе, но не все было гладко, и через несколько месяцев она уехала к себе в Бостон, а моему отцу сделали операцию на сердце. Ну, та самая замена клапана, про которую я уже говорил. Ему дали право выбора: механический клапан или клапан от свиньи. Он выбрал свинью, потом аннулировал брак, но его мать — моя бабка — уже проходила положенные семь дней в трауре, как если бы он умер. Согласно еврейским законам, если ты женишься или выйдешь замуж за гоя, ты все равно что умер. И вот моя бабка, которая в своем возрасте утвердилась в своей вере, публично оплакивала якобы смерть моего отца целую неделю, а потом стала вести себя так, как будто он больше не существовал. Я хотел поговорить с ней, спросить, действительно ли она делает все это всерьёз, сказать ей, что брак официально расторгнут, попросить её, нельзя ли отменить эту якобы тяжелую утрату, но она и со мной не стала разговаривать. Я приезжал к ней пару раз, но она не открывала мне. Может, она думала, что со мной отец и что я хочу таким образом обмануть её и заставить увидеться с ним. Может, сын еврея, женившегося на гойке, тоже считается мертвым. Или может, это было из-за клапана. Не знаю. Короче, я больше никогда её не видел. Мой отец тоже.
Когда она умерла, мы были в трауре целый час, не из желания мести. Мы просто не знали, когда она умерла. Как-то раз мой отец шел в банк по улице Короля Георга в центре Иерусалима и встретил старую знакомую его матери, очень старую женщину с тускло-голубыми глазами и номером на руке. Она извинилась за то, что не позвонила ему, когда все случилось.
— Что случилось? — спросил мой отец.
