Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря
Хорошо оттуда выбраться. Нет, на самом деле я большую часть дня провел за пределами больницы, что, наверное, и есть причина моего утомления. Мне надо постараться отвлечься на какие-нибудь милые лингвистические темы, но сейчас я слишком устал, чтобы думать о синтаксическом анализе. Так что я сейчас дам вам простое повествовательное предложение с неспецифическим подлежащим, переходным глаголом и двумя дополнениями: прямым и косвенным. Вот: «Они дали Ибрахим Ибрахиму жизнь».
Я иду на стоянку и сижу в машине, прогревая мотор, и пытаюсь найти что-нибудь интересное на радио. Ничего нет. Я ставлю в магнитолу кассету Judas Priest — «Screaming for Vengeance» — и еду домой.
Глава 8
Первый, кто встречает меня на входе в блок — Амос Ашкенази: фиолетовая футболка на редкость мятая, губы в пятнах от никотина дрожат, он дергает меня за рукав пальто и тянет за собой в игровой зал.
— Пожалуйста, скажи Гольдмилу, чтобы перестал, — говорит он.
— А что он делает?
— Я хочу посмотреть телевизор, но он вообще не в себе. Он только и говорит про Джули Стрэйн.
— А что там по телевизору?
— «Юные и беспокойные».
— А с кем говорит Гольдмил?
— Сам с собой, — говорит Амос Ашкенази, — но они там все сидят и слушают.
— Значит, он не сам с собой разговаривает.
— Они все слушают, как он разговаривает сам с собой.
Я не понимаю, почему я позволяю Амосу Ашкенази затащить меня в игровую комнату еще до того, как я успеваю сесть на посту сиделки, перевести дух, просмотреть газету, сделать себе чашку кофе. Может потому, что у меня завтра выходной?
В самом центре зала, взгромоздившись на белый пластиковый стул, возвышается Абе Гольдмил и читает лекцию, медленно и размеренно. Вокруг него: Иммануэль Себастьян (согласно кивает почти каждому слову), Ассада Бенедикт (улыбается в пространство, как будто очень счастлива), Урия Эйнхорн (зевает, не прикрывая рта рукой), Деста Эзра (выглядит напуганной без причины) и Ибрахим Ибрахим (смотрит на Десту Эзру).
— Джули Стрэйн — посланный небом мессия в теле женщины, — изрекает Абе Гольдмил. — Ангел, чья миссия — учить нас истинной силе приверженности, посвящения и веры.
— Видишь? — спрашивает Амос Ашкенази.
— А тебе что с того? Пусть себе говорит про Джули Стрэйн. Он это постоянно делает.
— Но я хочу смотреть телевизор.
— Потом посмотришь.
— Джули Стрэйн — не только высшее существо, воплощенное в самом прекрасном из живущих созданий, — вещает Абе Гольдмил, — но и само средоточие силы воли. Она не родилась знаменитой. Она не родилась красивой. Она не родилась на пике славы. Но из безымянной маленькой девочки она стала самой очаровательной дивой сексуальности, делая свою карьеру своими голыми руками.
— И голыми сиськами, — встревает Иммануэль Себастьян, продолжая кивать.
— Джули Стрэйн, — продолжает Абе Гольдмил, игнорируя реплику Иммануэля Себастьяна, — служит нам живым подтверждением того, что нам стоит лишь научиться двум простым вещам, а именно любить себя и верить в свои мечты, и не будет абсолютно ничего, что было бы нам неподвластно.
— Скажи ему, чтобы перестал, — говорит Амос Ашкенази. — Он тут сходит с ума.
— Кто бы говорил!
— Ты не можешь разрешить ему командовать тут, — говорит Амос Ашкенази, — ну пожалуйста.
— Но сперва, — сообщает Абе Гольдмил, — ей пришлось пройти испытание. Прежде чем осуществить свое предназначение, ей пришлось долго ждать. Подобно бабочке, которая желает выйти из кокона, ей пришлось почти три десятка лет просидеть дома, подобно заключенной в своем похожем на тюрьму городке, вынужденной притворяться, что она удовлетворена своей скучной жизнью безропотной домохозяйки. Но она никогда не забывала, зачем она на этой планете. Она всегда оставалась преданной целям, поставленным перед собой, никогда не теряя веры в то, что однажды она вырвется из своего одиночного заключения и, подобно шторму, покорит мир.
— Видишь? Он как маньяк. Ты ничего с этим не сделаешь?
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Позвони доктору.
— Да что с тобой творится? Что это за детство? Если я позвоню доктору, то уже по твоему поводу.
Я ухожу от Амоса Ашкенази и всех остальных и иду на свое место. Здесь я пытаюсь просмотреть дурацкие газетные статьи, но все, что мне удается — так это слышать голос Абе Гольдмила из игрового зала, и этот голос мешает мне попытаться почитать статью про Коптскую Церковь в Египте.
— Самая заметная черта характера Джули Стрэйн — это, конечно же, её смелость. Смелость полностью контролировать свою жизнь, изменить путь своего существования, стать всем тем, чем она могла, дать форму и содержание своему «Я» в наилучшем соответствии со своими мечтами и желаниями, создать себя заново как непобедимое божество, трансформироваться в вечную, бессмертную королеву. И неудивительно, что мы, её поклонники, не просто восхищаемся ею. Мы боготворим её.
— Мы? — я слышу, что опять встрял Иммануэль Себастьян. — Что-то ты не говорил, что у тебя расщепление личности.
Я встаю и иду в игровой зал. Они все по-прежнему там, и Амос Ашкенази тоже, он сидит на диване и слушает Абе Гольдмила.
— Мы боготворим её, потому что она делает то, чего в глубине души мы все хотим, но слишком боимся. Мы боготворим её, потому что она осмеливается любить себя, освободить себя, выражать себя, показывать себя, трогать себя.
— Трогать себя, — пускает слюну Иммануэль Себастьян.
— Да, трогать себя, — говорит Абе Гольдмил. — Я вижу её, — он закрывает глаза, и на лице его появляется торжественное, зачарованное выражение, — она стоит в поле золотой пшеницы в жаркий летний день, и её гладкая кожа сияет на солнце, её длинные, гибкие руки ласкают её груди, полные, подобно рогу изобилия, и спускаются вниз по загорелому животу к безупречным бёдрам, прикрывая нежный, как пух, треугольник между ними. И она запрокидывает голову, едва скрывая свой экстаз, и сияющий водопад черных как смоль волос ниспадает по её спине, и её охватывает дикий оргазм, от которого сжимаются зубы.
Амос Ашкенази встает с дивана и бросается ко мне.
— Телевизор — вот что я хочу смотреть, — он брызжет слюной мне в лицо.
— Что-что?
— Телевизор — вот что я хочу смотреть, но Джули Стрэйн — вот о чем никак не перестанет говорить Гольдмил.
— Что с тобой такое?
— Сойду с ума — вот что со мной скоро случится. Сделай что-нибудь, пожалуйста.
— Ладно, всё, расслабься. Я позвоню доктору Химмельблау.
Я возвращаюсь на пост сиделки и уже собираюсь ей позвонить, но стоит мне коснуться пальцами трубки, как раздается звонок: один, длинный.
— У тебя завтра выходной, да? Давай что-нибудь устроим. Как насчет съездить куда-нибудь. Ты и я, а?
— Кармель, я сейчас перезвоню. Мне надо вызвать доктора.
— Что стряслось?
— Не знаю. Пациент этот придурочный. Всегда такой пассивный, почти вечно в ступоре, а сегодня взял и решил усложнить мне жизнь.
— Что он хочет?
— Смотреть телевизор.
— О Боже всемогущий! Пациент — и со своими собственными желаниями! Немедленно звони врачу!
— Кармель, я тебя прошу.
— И что ещё надо этой маленькой свинье?
— Кармель, ты просто не знаешь, что тут происходит. И он ещё странно выражается, несет бессмыслицу.
— Ах, так он чего-то хочет, да ещё и странно выражается? Кошмар! Возмутительно! Давайте напичкаем его лекарствами. Он у нас узнает, как нести бессмыслицу.
— Кармель, ты даже понятия не имеешь, о чем говоришь. У меня тут ЧП. Я тебе перезвоню.
Я вешаю трубку и звоню доктору Химмельблау. Она берет трубку, но ставит мой звонок на ожидание. Теперь я сижу тут как дурак, прижав трубку к уху, и слушаю, как Гольдмил в соседней комнате бредит о своём идоле.
— Однако у Джули Стрэйн есть не только непреодолимая сексуальность. Конечно, она вызывает чисто плотские страсти, но — и возможно, в этом весь парадокс, — она есть символ чистоты и невинности. Девушка с блестящими как звезды глазами с потрясающим телом женщины легкого поведения, Джули Стрэйн чудесным образом сочетает вопиющий, провоцирующий эротизм, природное процветание и детскую честность.
Наконец, она переключается на мой вызов.
— Что у вас?
— У меня проблемы с Амосом Ашкенази. Он ведет себя бесцеремонно.
— Бесцеремонно?
— Нетерпеливо, упорствует, и весь синтаксис никуда не годится. Несет чушь.
— Сейчас приду.
Я вешаю трубку и возвращаюсь к Амосу Ашкенази, он ждет меня, весь напряженный и раздражённый.
— Ты позвонил доктору?
— Да.
— Она остановит его?
— Конечно. Не волнуйся. Иди к себе и постарайся расслабиться. Она сейчас придет.
— Спасибо, — говорит Амос Ашкенази, — я тебе очень обязан.
— Ладно, ладно.