Эдгар Доктороу - Клоака

Врангель, кучер омнибуса, был привлечен к суду за убийство Накса Гири. На вопросы он не отвечал. Он отказался говорить и вел себя как индеец с Западного побережья, который просто стоит, презрительно скрестив на груди руки, и не вступает в унизительные переговоры с бледнолицыми. С помощью преподобного Гримшоу Донну удалось преобразовать Дом маленьких бродяг в убежище для сирот и передать его на попечение протестантской епископальной церкви, расположенной на Лексингтон-авеню. Три приглашенных врача и дантист осмотрели детей и пришли к выводу, что все они здоровы и хорошо ухожены. Эмили Тисдейл, посетив приют, сообщила, что на основании своего, пусть небогатого, педагогического опыта, она считает, что дети отличаются излишним спокойствием, а в глазах их затаился страх. Тех детей, которые находились в омнибусе, изолировали от остальных и опросили. Опрос, в присутствии Донна, проводила медицинская сестра, служащая муниципальной полиции. Дети оказались не слишком общительными. Средний возраст — от шести до девяти лет. Все они считали, что их повезли на прогулку за город, во всяком случае, так им было сказано. Сколько времени успели они пробыть в Доме? Этого они не знали. Били ли их, издевались ли над ними в Доме? Нет. Делал ли это мистер Врангель? Нет. А мистер Симмонс, директор? Нет. Как попали они в Дом? На этот вопрос дети тоже не могли ответить.

В течение нескольких дней Донн опросил весь персонал. Известие о заточении Мартина в подвале произвело на служащих Дома впечатление разорвавшейся бомбы, они были просто в шоке. Все они работали в приюте недавно, не более нескольких месяцев. Нанимал их лично мистер Симмонс. Работников набирали по объявлениям в газетах, потом Симмонс проводил собеседование. Одна из учительниц, мисс Джилликадди, имела на руках тщательно разработанный учебный план, раньше эта женщина работала в государственной школе. Согласно ее просвещенному мнению, воспитанники не имели способностей к профессиональному обучению просто потому, что были беспризорниками… Короче говоря, Донн уверился, что персонал не знал о тайном заговоре и уж тем более не участвовал в нем.

— То есть, — спросил я у него, — вы считаете, что они не знали о том, что происходило в этих стенах?

— А что здесь происходило? — ответил Донн вопросом на вопрос.

— Происходило то, что этих детей похищали на улицах.

— Ясно, что похищали далеко не всех. Некоторых направляли сюда из вспомогательных школ и обществ помощи брошенным детям.

— Но была же в этом какая-то цель?

— Несомненно.

— И куда же, по мнению учителей и воспитателей, везли в омнибусе детей?

— Периодически дети выезжали на омнибусе за пределы приюта. Вывозил их всегда Врангель. Ездили по очереди. Симмонс говорил, что детей возят на медицинские осмотры.

— Но почему тогда омнибус был заперт на замок?

— Они объясняют это заботой о безопасности детей.

— Где находится Сарториус? Где он практикует?

— Этого мне не смог сказать никто.

— А дети?..

— Дети смотрели на меня пустыми глазами.

Все это происходило, если мне не изменяет память, приблизительно в конце сентября. Может быть, чуть позже. Как раз в это время в «Таймс» появились первые статьи о преступлениях Твида и его окружения. Город был взволнован и полон слухов. Отчасти, может быть, благодаря этому обстоятельству, события на Девяносто третьей улице не привлекли к себе внимание прессы. Мартина Пембертона удалось тайно переправить из подвала в больницу в карете «скорой помощи» под покровом ночи. Донн, воспользовавшись термином «нарушения», закрыл и опечатал сиротский приют. В те времена нарушений в деятельности любого учреждения такого рода было столько, что подобная мотивировка не вызвала никакого удивления у начальства. Короткая заметка о закрытии приюта появилась только в «Сан», при этом имя Мартина Пембертона не упоминалось.

Я мог только догадываться, сколько времени пройдет до того момента, когда по городу начнут циркулировать слухи, основанные на разговорах потерявших работу сотрудников приюта, на свидетельствах людей, наблюдавших драку на улице возле него, на рассказах руководителей приюта епископальной церкви, куда были переданы дети. Кроме того, нельзя было повесить замок на рты медицинских сестер пресвитерианского госпиталя, которые, естественно, недоумевали, каким образом Мартин Пембертон, окруженный такой заботой родственников, друзей и даже полицейских, мог дойти до состояния, близкого к голодной смерти. Как все эти люди позволили ему это?

Хотя в то время я был просто безработным редактором, но к праву на исключительность продолжал относиться весьма ревниво. Сидя в больничной палате, я испытывал чувства частного лица, оказавшегося вовлеченным в интимные подробности чужой жизни и подходящего к ним с низкопробными мерками заядлого газетчика. Я прикидывал, что в моем распоряжении остался месяц, ну от силы шесть недель, прежде чем слухи разожгут настоящий пожар, дым которого достигнет типографий ежедневных газет. Для этого, правда, должно пройти некоторое время — публике нужно было притомиться от скандала, связанного с разоблачением Твида. В печати есть железное правило — умы прессы могут быть одновременно заняты только одной сенсацией.

Так обстояли дела в нашем адском городе осенью 1871 года. Личные мотивы и намерения стали разъедать наше несчастье, как черви разъедают свежую могилу. Во всей своей красе явился в госпиталь Гарри Уилрайт. Глаза его блестели, а речь была несколько смазанной. Однако он оказался настолько галантным, что проводил до дома мисс Тисдейл. Не слишком ли я язвителен? С Мартином случилось несчастье, и разве не естественно, что его друзья сплотились, чтобы помочь ему и друг другу? Но я не доверял этому парню — Гарри Уилрайту. Он слишком многое разглядел в Эмили, пока писал ее портрет. В портрет он вложил свое вожделение к девушке.

Будучи старым холостяком, я кипел от негодования. Я слишком долго оставался холостяком и стал уже слишком стар — что мне оставалось, кроме того, как бесплодно кипеть? Видимо, моя ревность явилась следствием моего неженатого положения, а значит, моей ненужности. Я начал работать в четырнадцать лет. Просто не представляю себе, что значит не работать. Я провел всю свою жизнь в газете. И вот я сижу здесь и, как последний дурак, испытываю ревность за своего беспомощного, прикованного к постели друга, который волей судьбы стал таким же медитатором и холостяком, как и я сам. С того времени я оказался самым заинтересованным участником его дела, которое стало делом всей моей жизни.

Однажды я попросил покопаться в морге одного из независимых журналистов. Это было одно из моих личных давнишних дел. Вернувшись, журналист отдал мне результаты своих изысканий и попросил оплату. Он знал, что я больше не являюсь главным редактором, но это его не волновало. Я расплатился с ним из своего кармана и был очень горд этим. Я попросил этого человека найти в морге сведения о людях, которые прославились своим огромным состоянием, но в завещании оставили своих родственников практически без средств.

Вот имена этих людей: Эвандер Прайн, Томас Генри Карлтон, Оливер Вандервей, Элиджа Рипли, Фернандо Браун и Орас У. Уэллс.

Естественно, я не мог не понимать, что в Нью-Йорке можно мгновенно обрести состояние и так же мгновенно его лишиться. Люди склонны жить не по средствам. За последние десять лет налоги на недвижимость возросли на пятьсот процентов. Рынок был неустойчив, поскольку официально следовало придерживаться стандарта бумажного доллара, на черном рынке процветала спекуляция золотом, когда же государственные чиновники попытались докопаться до происхождения этого золота, то многие брокеры объявили о своем банкротстве и масса биржевых игроков осталась без гроша в кармане. Так что не надо было особенно напрягать зрение, чтобы найти щеголей, красовавшихся в шелковых цилиндрах и расшитых бриллиантами рубашках, которым на следующий день буквально нечем было прикрыть свою наготу.

Но мне не нужны были сведения о таких скороспелых богачах. Меня интересовали люди, составившие себе солидное многолетнее состояние, не подверженное прихотям биржевой игры. Никто из родственников этих людей не мог сказать, куда исчезли деньги. Карлтон и Вандервей были банкирами, Рипли занимался трансатлантическими перевозками на арендованных судах, Браун строил локомотивы, а Орас У. Уэллс, назначенный на свою должность Твидом, занимался продажей подрядов на водопроводные и канализационные работы. Их общее состояние составляло, по моим прикидкам, что-то около тридцати миллионов долларов в ценах девятнадцатого века.

Двое из них были холостяками. Они просто исчезли, и вместе с ними исчезли их деньги. Все они, как женатые, так и одинокие, были людьми довольно пожилыми. Семья одного из них — Эвандера Прайна — жила в достаточно стесненных обстоятельствах на Сорок шестой улице, по соседству с кварталом красных фонарей. Эта семья привлекла внимание моего репортера, потому что выставила на продажу яхту мистера Прайна — единственное, что оставалось у них от покойного. Однако покупателя они так и не смогли отыскать. Такую жизнь влачила миссис Прайн и ее дети, которые ютились в чердачной комнатке какого-то борделя, хотя ее муж мог, не напрягаясь, обеспечить им по меньшей мере комфортабельные условия существования.