Эдгар Доктороу - Клоака
По вполне понятным причинам Донн хотел доставить детей и омнибус к сиротскому приюту, ворота которого, пока шла потасовка, кто-то запер изнутри. Один из полицейских перелез через стену, и вскоре после этого мы уже были во дворе заведения. Я чувствовал себя солдатом оккупационной армии. Видимо, так же расценили нас дети и персонал. Громко крича, люди бросились бежать в разные стороны, пытаясь скрыться в чуланах и шкафах. Представляю, что они могли подумать о нас! Донн приказал своим людям собрать всех в столовой на первом этаже. Я последовал за Донном через центральный зал, буфет и кухню к черному ходу, ведущему на мощенную брусчаткой террасу, окруженную кованым забором. Высота террасы составляла десять-двенадцать футов. Дальше шел обрывистый берег, круто спускавшийся к реке и устланный большими зазубренными камнями. Посередине реки я увидел человека в крошечной лодке, пытавшегося переплыть на противоположный берег и тщетно боровшегося с быстрым течением. Как мы поняли, он стремился попасть на Блэквелл-Айленд, но Ист-Ривер в этом месте очень узка, а течение столь мощное, что сил человека хватало только на то, чтобы не дать лодке перевернуться. Наконец он сдался и, перестав сопротивляться, позволил увлечь лодку вниз по течению. Гребца стремительно понесло к югу. Издевательским жестом он успел помахать нам и исчез из виду. На голове человека — эту деталь я почему-то успел разглядеть — был надет черный котелок. Вцепившись в железную ограду, Донн наблюдал, как лодка с гребцом удаляется вниз по течению.
Я высказал предположение, может быть наивное, что это от нас уплывает сам доктор Сарториус. Донн не оглянулся и ничего не ответил. Мы вернулись в здание, и мало-помалу, в течение нескольких минут, порядок и спокойствие наконец восстановились. Дети угомонились и перестали плакать. Из сбивчивых, неуверенных, робких и уклончивых ответов, которые давали сотрудники на вопросы Донна, можно было понять, что эти люди едва ли знают, кто такой доктор Сарториус. С другой стороны, все как один постоянно говорили о мистере Симмонсе, недоуменно оглядываясь по сторонам: куда это, дескать, он запропастился? Теперь мне стало понятно, кого мы с Донном видели в лодке.
По требованию Донна сотрудники приюта назвали свои имена. Там были две учительницы, экономка, няня, повариха, четыре горничных, помощница повара — все женщины, — это был персонал, работавший с тридцатью детьми, которые находились здесь на полном пансионе.
Осмотрев территорию, мы обнаружили каретный двор с конюшней и маленький флигель. Все постройки были выдержаны в одном архитектурном стиле. На первом этаже основного здания располагались классные комнаты, столовая, игровая с пианино и довольно скромная библиотека. Вся мебель была сделана из добротного дуба. Книги и учебники находились в хорошем состоянии.
По широкой лестнице из черного ореха, ступени которой покрывала резиновая дорожка, мы поднялись наверх, где обнаружили две спальни для детей — в одном крыле для мальчиков, в другом — для девочек. Спальни были хорошо обставлены, кровати застелены свежим и чистым бельем. Там же располагались туалеты и ванные комнаты. На втором и верхнем этажах находились комнаты обслуживающего персонала. Наверху мы нашли медицинский кабинет — там не было ничего выдающегося и интересного — обычные баночки с разными медикаментами и перевязочный материал с немудреными хирургическими инструментами в стеклянных шкафах. Мне приходилось видеть обстановку и убранство многих сиротских приютов, миссионерских убежищ, богаделен и рабочих училищ. Обычно те учреждения поражали своей убогостью и нищетой. Это же заведение сияло чистотой, как частная подготовительная школа где-нибудь в Новой Англии. Единственное, что несколько портило впечатление, — это присущие романскому стилю маленькие окна в глубоких амбразурах, что еще более подчеркивало мрачность помещений, отделанных темными ореховыми панелями.
Кухня была оборудована на славу: две плиты, несколько моечных баков, с крюков, вбитых в стены и потолок, свисали котлы и кастрюли с длинными ручками; деревянный вместительный холодильник-ледник, открытые полки, на которых теснились жестянки, коробки и кувшинчики. В углу стоял громадный мешок с углем. С такой кухней можно было кормить целую армию.
Если бы в этот благословенный приют вдруг нагрянула комиссия по проверке условий содержания воспитанников, она была бы просто-напросто ошеломлена увиденным. Дети носили простую, но чистую и опрятную одежду и были обуты в новые крепкие ботинки. Ребятишки вымыты и ухожены. Персонал при допросе держался очень естественно. Казалось, эти люди честно исполняют свой долг, не помышляя ни о каком злодействе. Все увиденное весьма озадачивало.
Осмотр помещений вызвал у меня очень неприятное чувство. Не такое, как то, которое охватило меня, когда я впервые взглянул на заведение в бинокль. Нет, это чувство было сильнее, но менее осознанным. Это был не страх и, тем более, не ужас, нет, это было что-то невыразимо мрачное и безнадежное, какая-то свинцовая тяжесть, непонятная и непривязанная ни к чему конкретному. Я не могу сказать, что это было отчаяние — оно всегда вызывается какой-то известной причиной… В кабинете рядом с кухней Донн нашел бухгалтерские книги. В записях не содержалось ничего необычного: оплата поставленных товаров, платежи за аренду и тому подобное. Донн, обратившись к экономке — высокой средних лет женщине с волосами, стянутыми в узел, спросил, не она ли ведет записи.
— Нет, — ответила женщина, — записи ведет мистер Симмонс.
Донн вскрыл висевший на стене стенд с ключами. Экономка оказалась весьма любезной дамой и пояснила, какие двери открывали эти ключи. Но была там одна связка, о которой экономка ничего не могла сказать.
Позади стола Симмонса виднелась дверь в чулан. Перепробовав несколько ключей, Донн открыл дверь. За ней действительно оказался чулан, где стояли дубовые шкафы, каждый из которых был заперт на висячий замок. У противоположной стены находилась вешалка с кое-какой одеждой на ней. Донн решил отодвинуть в сторону одежду, любопытствуя, не спрятано ли за ней что-нибудь интересное… И в этот момент я увидел знакомую мне армейскую шинель, которая преспокойно висела на крючке той вешалки.
— Мартин Пембертон носил точно такую шинель, — произнес я, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие.
Если бы мне сейчас предложили поучаствовать в таком расследовании, я без колебаний отклонил бы предложение. Вооружившись полицейским фонарем, Донн повел нас по лестнице вниз, в подвал, где мы еще не побывали. Стены подвала были сложены из грубого, необработанного камня, а само помещение разделено на секции деревянными перегородками. Каждая такая секция имела дверь и запиралась на ключ. Все помещение весьма напоминало овечий загон. Ключи, которые Донн прихватил в кабинете Симмонса, как раз подошли к этим замкам. Мы осмотрели два или три отсека — воздух в них был спертым и смрадным, наполненным угольной пылью. Мы вошли в третий отсек. В первый момент мне показалось, что на полу валяется полупустой мешок с углем… Этот отсек был… камерой-одиночкой. Полное отсутствие света, дышать нечем. На полу зашевелилась какая-то фигура. Донн направил на нес луч своего фонаря… И мы увидели… заросшее неопрятной клочковатой бородой лицо, моргающие, ничего не видящие глаза, которые истощенный до последней крайности человек пытался прикрыть от света костлявой, как у скелета, рукой. Господи, я бы никогда в жизни не узнал его… Бедняга, он превратился в скелет, покрытый невообразимыми лохмотьями.
В жизни я видал всякие виды, но эта сцена до сих пор иногда снится мне по ночам, и я просыпаюсь в холодном поту. Часто мне снится сон… Как будто неясная сила отдирает с лица земли Манхэттен — загаженный, закованный в каменные и асфальтовые мостовые Манхэттен, со всеми его канализационными и водопроводными трубами, колодцами, туннелями и проводами, как струп, который после заживления раны спадает с молодой свежей кожи. Тогда на земле взойдут семена, расцветут цветы, начнут снова плодоносить кусты и деревья. Холмы покроются зеленью, разрастется дикий виноград, появятся черника и смородина. Засияют первозданной белизной березовые рощи, над ручьями скорбно склонятся плакучие ивы. Зимой землю заботливым покровом окутает девственно чистый снег, который пролежит до самой весны и, растаяв, напоит почву чистейшей водой. Пройдет год-два, и задавленная цивилизацией, но не исчезнувшая вовсе протестующая древняя культура возьмет свое. Это будет славный реванш. Исчезнет проклятие клоак и дымных заводов, на цветущей земле снова будут жить стройные дети природы — индейцы, без денег и пышной архитектуры. Они будут жить просто и близко к природе — охотиться, ставить силки на мелкого зверя, ловить рыбу, сеять свои немудреные растения и молиться своим многочисленным богам и духам. Их боги всегда сопровождают их в короткой нелегкой жизни. Как я любил этих простодушных диких людей, примитивных политеистов, как завидовал им. Этим поклонникам солнечного света и зеленых листьев… свободным мужчинам и женщинам на их свободной земле… их способности рассказывать друг другу самые фантастические истории и искренне верить им… их потрясающе красивым сказкам о мире, в котором они жили и который служил им крепкой опорой…
