Эдгар Доктороу - Клоака
Двое из них были холостяками. Они просто исчезли, и вместе с ними исчезли их деньги. Все они, как женатые, так и одинокие, были людьми довольно пожилыми. Семья одного из них — Эвандера Прайна — жила в достаточно стесненных обстоятельствах на Сорок шестой улице, по соседству с кварталом красных фонарей. Эта семья привлекла внимание моего репортера, потому что выставила на продажу яхту мистера Прайна — единственное, что оставалось у них от покойного. Однако покупателя они так и не смогли отыскать. Такую жизнь влачила миссис Прайн и ее дети, которые ютились в чердачной комнатке какого-то борделя, хотя ее муж мог, не напрягаясь, обеспечить им по меньшей мере комфортабельные условия существования.
Если бы мы жили в более упорядоченном обществе, которое не сотрясало бы своими судорогами землю и небо, то странная судьба этих людей, несомненно, привлекла бы всеобщее внимание. Но их рассерженные и обозленные наследники постепенно успокоились и так же, как умершие богачи, исчезли из поля зрения, занявшись повседневными суетными делами, устраивая кто как может свою жизнь. Так что нам с Донном пришлось самим раскапывать весь этот заговор, погребенный в могилу глухой конспирации. Все стало ясно, когда я показал Донну список вышеупомянутых имен. В ответ Донн, усмехнувшись, показал мне точно такой же список, найденный им в бумагах Симмонса в Доме маленьких бродяг.
Можно сказать, что деталей у нас набралось больше, чем достаточно. Однако мы ни на шаг не продвинулись в своем расследовании. Все упиралось в молчание Мартина Пембертона. Капитан с таким видом сидел у постели больного, словно тот что-то говорил, но остановился на полуслове, и Донн внимательно ждет продолжения.
Через неделю или десять дней после начала описываемых событий Донна отстранили от работы в результате внутреннего расследования, проведенного начальством муниципальной полиции: дело в том, что у Донна не было официального повода, для того чтобы останавливать омнибус. Но это еще не все: он не имел права вторгаться в пределы Дома маленьких бродяг, без ордера, которого, естественно, у него не было. Большего начальники сделать, по счастью, не могли. Никто не отменил закрытия Дома, который по-прежнему стоял опечатанным. Никто из судей не отважился вернуть в Дом детей. Ни один адвокат не наведался в тюрьму к Врангелю и не записался на участие в предварительных судебных слушаниях. Тот факт, что Мартин был освобожден из своего заточения в подвале, создал для администрации только дополнительные трудности. Донн получил в руки записи Юстаса Симмонса. Имелась вполне реальная возможность, что записи прикажут представить суду… но Симмонс вряд ли стал бы настаивать на этом, потому что в бумагах было не все чисто — были финансовые нарушения в использовании денег фонда, и, что самое главное, не все дети, доставленные в разное время в приют, оказались на месте. Куда они делись — никто не знал, но система отчетности строилась таким образом, что учителя и воспитатели могли и не заметить пропажи ребенка.
Нам повезло. Если бы в это время не разгорелся скандал и администрация Твида не развалилась, то она нашла бы способ разделаться со всей решительностью с людьми, которые затеяли расследование, — то есть с нами. Но произошло то, что произошло, и агент Круга Твида Симмонс был вынужден удариться в бега. В столе своего кабинета он оставил кассовый ящик с семьюдесятью тысячами долларов. Невзирая на то что он был отстранен от службы, Донн продолжал вести себя как настоящий полицейский. Из верных ему лично людей он составил охрану, которая круглосуточно следила за кабинетом Симмонса. День и ночь один полицейский сидел в темноте опечатанного Дома. Донн надеялся, что сумма достаточно велика, чтобы заставить Симмонса вернуться за ней.
— Достаточно велика! — передразнил я Донна. — Боже милостивый, да это вдвое больше наших с вами годовых зарплат, вместе взятых.
— Все на свете относительно, не правда ли? Может быть, это его личная касса. Помните, как он лихо управлялся с веслами? Он же работорговец. Скорее всего, он надеется спастись бегством через океан. Возможно, именно в эту минуту Симмонс держит путь в Португалию. — Донн усмехнулся. — А вы говорите: «Зарплата».
Мы все находились в каком-то подвешенном состоянии. Некая компания обездоленных собралась в комнатушке пресвитерианского госпиталя. Смотрите сами: отстраненный от дел полицейский, нищая вдова и ее сын, студентка Педагогического колледжа, пренебрегшая учительской практикой, безработный, изгнанный из редакции журналист. Было такое впечатление, что наша жизнь остановилась в ожидании разрешения нашего общего дела — дела Мартина Пембертона. Только я и Донн знали истинные масштабы этого прискорбного дела. Для остальных оно было просто очень печальным событием и только…
Глава двадцатая
Люди отдавали свои состояния Сарториусу, оставляя на произвол судьбы собственные семьи. Политики покрывали черные дела этого человека. Оппортунист Симмонс переметнулся от Огастаса к Сарториусу и служил ему верой и правдой. Он, Вреде Сарториус, превратил состоятельных дельцов — прожженных реалистов — в служителей собственного культа. Он вел себя как святой, возбуждая в людях веру в себя. Сарториус, без сомнения, был блестящим интеллектуалом, одним из тех, ради кого, кажется, и существует мир. Мне очень хотелось думать, что нам удалось разрушить деятельность этого странного предприятия. Мы не смогли, конечно, возместить ущерб, нанесенный Саре Пембертон и другим наследникам, но, по крайней мере, странная похоронная контора на время прекратила свои эксперименты. Но что скрывалось за всем этим, мы не знали. Это еще только предстояло выяснить.
Не знаю, удастся ли мне описать эффект воздействия могучей духовной силы. Этот человек, которого я никогда в жизни не видел, казалось, заполнил всю палату, где лежал Мартин Пембертон. Сарториус был во всем и всему придавал форму — крашеной металлической кровати, деревянным стульям, белым оштукатуренным стенам и перилам балкона… Казалось, то, что мы находимся здесь, является воплощением его ноли. Выражение лица предельно погруженного в себя Мартина, видимо, тоже было внушено Сарториусом.
Самым большим для меня несчастьем стало лишение меня моей газеты. Я читал ее ежедневно и с горечью сознавал, что она уже не принадлежит мне. Там было написано то, что я не говорил и не писал. И за всем этим тоже стоял не кто иной, как Сарториус. Этот человек лишил меня сил и высосал из меня все самые ценные соки.
Как я уже говорил, я ни разу в жизни не видел Сарториуса, но его образ, несмотря на это, стоял у меня перед глазами. Я сейчас постараюсь описать, каким он мне виделся, хотя это несколько нарушит последовательность повествования. Я делаю это единственно для того, чтобы показать силу воздействия данного человека на мою личность. Создавалось такое впечатление, что он сам порождение той катастрофы, которую устроил.
Командирская фигура при не слишком большом росте, явная военная выправка, спокойная, не показная, уверенность в себе и своих силах. На нем полувоенный френч, несколько расширенный в плечах, куртка с обшитыми тканью пуговицами, широкий, свободно повязанный галстук с булавкой. Облик весьма приятен. У него коротко подстриженные темные, почти черные волосы. Щеки, подбородок и верхняя губа чисто выбриты, но лицо обрамляют густые, курчавые бакенбарды, которые спускаются ниже подбородка и производят впечатление шарфа, заправленного в воротник. Черные, неумолимые глаза с необъяснимым матовым налетом, словно замутненные пережитым несчастьем. В лице чувствуется грубая обезличенность, столь характерная для Шермана, Уильяма Текумсе Шермана. Высокий, хорошо вылепленный, слегка выпуклый лоб, тонкий прямой нос, узкие губы, изобличающие умеренного в еде человека. Чтобы окончательно оживить этот образ, его надо представить в действии. Я решил, что он обязательно носит часы на цепочке, и явственно видел, как он достает из кармана эти часы, смотрит на них и снова прячет на место.
Когда Мартин окреп настолько, что его выписали из больницы, мы все воспряли духом. Он был все еще очень слаб и передвигался только с посторонней помощью. На наши вопросы отвечал либо кивком головы, либо односложно, отдельными словами, которые произносил едва слышным голосом. К нашей радости, он начал понемногу узнавать окружающих и ориентироваться в обстановке. Возвращение сознания происходило очень медленно и постепенно, шаг за шагом. Впервые огонек понимания и интереса возник в его глазах, когда в его поле зрения появилась Эмили, севшая у постели. Но он все еще не мог говорить. Донн по многу раз подряд самым нежным голосом, на какой был способен, задавал Мартину несколько самых важных вопросов. Но тот не мог или не хотел отвечать на них.
Было решено на период выздоровления поместить Мартина в дом Тисдейлов. Это предложение исходило от Эмили. Отец ее, добрый христианин, одобрил такое решение, а Сара Пембертон согласилась его принять. В конце концов, не могла же Сара поместить выздоравливающего Мартина в доме, который не принадлежал ей. Квартира Мартина давно была сдана другим людям, а мои темные комнаты подходили для выздоровления не больше, чем неопрятная мастерская Гарри Уилрайта.
