Д. Томас - Вкушая Павлову
— В любом случае, дорогая, это в первую очередь была агрессия. Против Бауэра. Когда я пользовал Иду, он лгал мне, отрицая свою сексуальную связь с фрау Зелленкой. К сожалению, сначала я верил ему, а не Иде, и по этой причине был с нею довольно резок. Другими словами, он был готов опять принести ее в жертву. Я не прощаю таких чудовищ. Поэтому я натравил на него твою маму! Чтобы покончить с ним! — Я вопрошающе улыбаюсь ей. — Ну, теперь понимаешь?
Анна пожимает плечами, вздергивает брови — это ее вроде бы устраивает. Наверное, сейчас она думает о фрау Зелленке, вспоминает, как ревновала ее когда-то ко всем ее пассиям. Анна глядит в пространство, пальцы ее неторопливо работают спицами. Постепенно на ее губах появляется улыбка Леонардо{124}. Спрашиваю, что ее позабавило.
— Я подумала о той вымышленной сцене. Как ты вытаскивал его из мамы.
Передо мной возникает сад Доры.
— Наверно, они этого не ждали.
— Наверно.
Она улыбается шире; я тоже слабо улыбаюсь.
— Что-то вроде изнасилования наоборот, — бормочет она. Озорно пляшут ее глаза и пальцы. Она фыркает, и я тоже слабо хихикаю.
— Герр Кофман! — весело каркаю я; и, перейдя на английский: — Мистер Кашель!
— Ах да! — Она заливается смехом. — Я прекрасно помню, — говорит она, когда мы успокаиваемся, — что тогда у тебя были перевязаны ребра, и ты едва мог двигаться. Ты сказал, что упал.
— Это правда. Я упал.
— А мама все хлопотала вокруг тебя.
— Не больше обычного. «Ничего не могу сказать, Зиги, ты вел себя как настоящий mensch[20]…»
Ее пальцы забегали быстрее, она целиком ушла в работу над розовым свитером для Дороти. Между бровей появляются морщинки.
— Я никогда всерьез не интересовалась фрау Зелленкой, так что ты напрасно волновался. — А потом презрительно: — Лампль! Ты хотел, чтобы я вышла за Лампля!
— На самом деле я этого не хотел.
— Он делал мне предложение. У нас в дверях. И пытался меня поцеловать. Я отвернулась.
Глаза ее быстро моргают, и она отворачивает голову. Она задумывается, замирает. Вспоминаю ее фотографию, сделанную сразу после войны: она сидит за моим письменным столом, уставившись на вазу с подсолнечниками, белизну ее фарфоровой кожи подчеркивают короткие черные волосы и пронзительный взгляд, рот раздвоен между интеллектом и чувственностью.
— Я погубил твою жизнь, Анна.
— Нет. Только мою сексуальную жизнь. И на самом деле не ты в этом виноват. Я стала тобой, а ты предпочел жить без любви и секса — так мне, по крайней мере, казалось, — поэтому я чувствовала себя обязанной следовать твоему примеру. Да и вообще, Лампль и все остальные представлялись мне ужасно бесполыми в сравнении с твоими пациентами, от которых исходил такой одурманивающий запах спермы и вагинальных соков. Или от твоих божков и богинь, не знаю, от кого точно. Во всяком случае, из твоей приемной. Ничего особенного там не происходило, просто оттуда попахивало. Все мы это чувствовали. Когда в час дня ты выходил оттуда, этот дух перебивал запах лукового супа. Я знала, что мне до этого как до небес, да и любому моему потенциальному мужу.
Прячу лицо в ладонях.
— Слишком поздно, слишком поздно!
— Нет, не поздно! — Она бросает вязание, опускается на колени и берет мои руки в свои. — Осуществи wilde Phantasie! Освободи меня! Исполни меня! Наполни меня до краев! — Глаза ее сверкают, как у Ребекки. Я вижу перед собой фанатично добрую учительницу, какой она когда-то была. — Боже мой! Я сделала для тебя все! Я даю, и даю, и даю! А тебя прошу только об одной малости! Сочини правдивую ложь! Не думай о фактах!
Вот, значит, что — освободиться от фактов!
— Шимон бар Йохай{125} считал, — говорит она менторским тоном, — что в час своей смерти хороший человек может, если пожелает, прожить еще одну жизнь через свою младшую дочь. Если же та, в свою очередь, даст ему дочь, процесс может продолжаться бесконечно. Этим он объясняет дальновидную мудрость пророков: они прожили много жизней.
— Я не читал Шимона бар Йохая. Не знал, что ты знаток каббалистической литературы.
— Я просматривала дедушкину библиотеку. Вот что меня поражает: как мы из галицийского shtetl[21] попали в Хэмпстед. Как мы прошли путь от суеверий к психоанализу? Теперь, впрочем, это уже не важно. Мы начинаем новую жизнь, ты и я, вместе…
Меня такой сюжет отнюдь не устраивает. Меня бы устроило быть зятем Илоны Вайсс, «Элизабет фон Р.». Узнав о том, что ее сестра умирает, она примчалась первым же поездом, сходя с ума от одной только мысли, что смерть сестры дает ей шанс выйти замуж за красавца-вдовца. Моя «Элизабет» ворвалась бы сюда в припорошенных снегом шубке и шапке и со словами утешения упала бы в мои объятия.
Я бы забрал у этого ужасного, лживого бабника Юнга Сабину Шпильрейн. И что она в нем нашла?
Я бы стал одним из любовников Лу — предпочтительнее, Рильке или Виктором Тауском; и уж в последнем случае я бы ни за что не покончил с собой только потому, что Фрейд отказался провести с ним курс психоанализа и посоветовал Елене Дейч прервать учебный анализ, который она с ним проводила. Я бы проявил куда большую мужественность. Эти женщины-психоаналитики — Лу, Сабина, Принцесса{126}, Анна, Дейч и даже желчная Кляйн — все они бабы с яйцами.
Я бы стал Шлиманом, открывающим Трою. Моисеем, получающим Шхину. Русским поэтом, представлявшим себе, как, томясь от бессонницы, бродит он по берегу Средиземного моря и смотрит на ахейские корабли, отплывающие в Трою… «И море, и Гомер — все движется любовью…» Я слышу голос Лу, читающей эти стихи. У меня наготове тысячи сюжетов, и я действительно устал от этой жизни, действительно устал. «Я список кораблей прочел до середины…» Да, я хотел бы быть поэтом, вязальщиком снов…
Но я должен стать любовником Анны. Табу на кровосмешение сильно; это будет затруднительно. Но надо попробовать сделать ей приятное. Она права: она так много мне отдала.
— Подари мне сказку, папа! — восклицает она. — В которой мы сидим, читаем и пишем длинные письма…
Я начинаю:
— Я так ясно помню наш приезд в Рим, будто это случилось сегодня. Я был болен; врачи только что обнаружили у меня рак. Смерть казалась мне такой же близкой, как моя собственная тень, и лишь красота и свежая молодость моей единственной спасали меня. Однажды вечером, когда у меня изо рта хлынула кровь, забрызгав скатерть и ее белое платье, я понял, что, хотя она и моя дочь…
Я останавливаюсь. Это неправда, это нечестно, это мне не по душе. На самом деле я помню другое: как мы ходили с ней в горы. Внезапный пожар горечавки. Тень от облака крадется по зеленой долине. Радостное ощущение свободы. Анна смеется, как крылатая Победа{127}; ее волосы спутаны, ветер обдувает ее, и юбка прилипает к бедрам; от таких восхождений мышцы ног начинают болеть, воздух — как чистый кислород. Если уж я должен начинать волшебную сказку, то только оттуда.
В небе гудит самолет. Мы слышим внезапное волнообразное завывание баньши. Хотя голос Анны и уверяет меня, что она меня не покинет, мои глаза закрываются, и я плыву.
глава 31
Оказывается, умирать труднее, чем я ожидал. Я вспоминаю тот вечер, когда Лу объясняла мне, что вагина и задний проход находятся рядом, как жизнь и смерть; этот ее тезис странным образом перекликается с рассказом принцессы Мари о сделанной ей операции по перемещению клитора ближе к вагине. По ее словам, первый олицетворял для нее жизнь, а вторая — смерть; у некоторых, как правило, высоких, женщин, клитор и вагина расположены так далеко друг от друга, что вагина остается фригидной, как бы страстно ни желал клитор, чтобы она стала теплой и живой. (Разумеется, операция никак не отразилась на фригидности принцессы.)
Более того, в случае жизни и смерти выходит, что клитор, так сказать, продолжает оставаться возбужденным. Во сне или, вероятнее, в коме я продолжаю видеть яркие сновидения. Мне кажется, что это явление универсально. Прожив сорок лет, я предпринял попытку разобраться в смысле собственной жизни и с головой ушел в самоанализ, занявшись тщательным исследованием своих сновидений. Может быть, перед лицом такой психической травмы, как смерть, нам опять надо исследовать свои сновидения — на этот раз для того, чтобы понять смысл нашего небытия.
Я в городе каналов. Кажется, узнаю Амстердам. Вокруг меня разрушенные дома, бледные, потрясенные люди молча смотрят на колонну проезжающих мимо танков. В танке, который окружен штурмовиками и мотоциклистами в черной форме со свастикой, восседает надменный генерал по имени Гудериан{128}. Он — автор этого триумфального наступления.
