Люк Босси - Манхэттен по Фрейду

Люк Босси

«Манхэттен по Фрейду»

Кристиане и Мишель

1

С высоты сорокового этажа он смотрел, как чайка, покоренная красотой города, камнем падает в недра Манхэттена. Хотел бы и он последовать за этой птицей, нырнуть в сияющее средоточие камня и стали, преобразившее городской пейзаж.

Его взгляд углубился в нескончаемые архитектурные каньоны, расположенные между рекой Гудзон и проливом Ист-Ривер. Прошло два десятилетия, с тех пор как возник первый генератор электрической энергии на Пирл-стрит, и теперь перед его глазами в глубине черной ночи простиралась сияющая галактика.

Где-то далеко внизу, несмотря на поздний час, улицы были запружены людьми, никто из которых не имел ни малейшего представления о том, что же такое Манхэттен на самом деле. Они и не подозревали о том, какое сверхъестественное честолюбие породило этот уголок земли, эту божественную геометрию, место, где ежедневно совершались священные обряды.

Он вздрогнул всем телом, услышав звон колоколов: часы на небоскребе показывали полночь. С удовлетворением отметил, что прекрасно владеет своими нервами. Дыхание оставалось спокойным. Виски — сухими. Сердцебиение — ритмичным.

А рядом слышалось прерывистое, неровное дыхание, стук обезумевшего сердца.

Жертва ждала его.

Он подошел к клетке и открыл ее.

Птицы тут же устремились к обнаженной груди предателя, задевая рану крыльями.

Предатель должен искупить свою вину.

Но не сразу.

Сначала он снимет с него тряпки, накормит и напоит его. Страдания должны длиться как можно дольше, чтобы наполниться особым смыслом.

Жертва смотрела на него лишенными всякого выражения глазами, из которых утекала жизнь.

И вдруг в этих потухших глазах мелькнул огонь.

В доли секунды беспомощная жертва распрямилась и схватила его за горло.

Он проснулся. В висках стучало, грудь была покрыта испариной. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять — это был сон. Сон, в котором он убивал человека, который пытался убить его самого.

Через некоторое время он пришел в себя и почувствовал облегчение пополам со смутной тревогой, которое испытывает каждый вынырнувший из кошмара.

Он успокоился еще больше, когда вспомнил о том, что не все в его сне было вымыслом.

Предатель действительно там, наверху, агонизирует, глядя в самое высокое окно небоскреба.

Торжествующая улыбка осветила его лицо.

2

— Доктор?

— …

— Доктор!

Сидевший во вращающемся кожаном кресле, очнулся от задумчивости.

— Мадемуазель?

Изольда Брехайм, лежавшая на диване, приподнялась, опираясь на локоть, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Каждый раз, закуривая сигару, вы отвлекаетесь от того, что я вам рассказываю, — сказала она. — Ваше молчание приобретает другое качество. Вы словно не здесь.

— Вы правы, — признал Фрейд, последний раз затягиваясь и кладя сигару «Трабукко» в пепельницу. — Мне казалось, что я уже в Америке. Всего через десять дней я буду там.

— Я спрашиваю себя, — продолжала Изольда, — не коренится ли ваша любовь к сигарам в детской фиксации на материнской груди…

— Иногда сигара — это просто сигара, — заметил Фрейд.

Он бросил взгляд на швейцарские часы, свадебный подарок жены. Часы постоянно напоминали ему о том, что Марта была богаче него, когда выходила замуж.

И добавил:

— Сеанс закончен.

— Доктор Фрейд!

Изольда резко села на диване, обратив свое молодое свежее лицо к Фрейду, и устремила на него светящиеся умом глаза:

— Несколько лет назад вы посвящали целые дни лечению пациентов! Говорят, вы даже устраивали сеансы для друзей во время долгих прогулок в Альпах. А мне вы уделяете всего пятьдесят пять минут, раз в неделю, в одно и то же время, в вашем кабинете, на вашем диване…

— Я усовершенствовал свою технику, — сказал Фрейд. — Методы, о которых вы говорите, относятся к допсихоаналитической эре. К тому же вы у меня одиннадцатая пациентка за день. Я устал.

— Это не оправдывает ваше безразличие ко мне! — сказала Изольда, вставая. На лице ее появилось обиженное выражение. — Вы, конечно, предпочитаете более интересных пациентов, вроде Крысиного Человека… Конечно, по сравнению с его проблемами, мои кажутся вам пустяками.

— Я очень внимательно отношусь к вашему лечению, — возразил Фрейд. — И мои чувства никакой роли здесь не играют. Я забываю о собственных пристрастиях, как хирург, стремящийся к единственной цели — удачному завершению операции. Вероятно, мое поведение кажется вам непонятным, но оно объясняется желанием как можно лучше отразить ваши внутренние поиски…

— …как в зеркале, я знаю, — со вздохом закончила Изольда. — Но я надеялась, что однажды мы станем в какой-то степени коллегами. Почему вы останавливаете меня всякий раз, когда я пытаюсь найти бессознательные мотивы вашего поведения?

Фрейд улыбнулся упорству Изольды. Разумеется, она права: в пациентах его в первую очередь интересовали те проявления болезни, которыми должна заниматься медицинская наука. Иначе невозможно. Работа не увенчается успехом, если между ним и пациентом установятся более тесные, личные отношения.

— Мадемуазель Брехайм, — произнес он твердо, — я уверен, что в будущем вы станете первоклассным психоаналитиком. Но ваше лечение не окончено, поэтому я и не позволяю вам подвергать психоанализу кого-то другого. Тем более вашего врача, который посвятил немало бессонных ночей самоанализу и заслужил передышку от воспоминаний о своем раннем детстве.

Изольда, хотя и не до конца убежденная, понимающе кивнула.

— Мы возобновим сеансы после моего возвращения в конце сентября, — заключил Фрейд.

Молодая женщина молча оделась, потом нежно пожала Фрейду руку.

Пятидесятилетний профессор стал для нее не просто врачом, а духовным отцом и создателем профессии, которой она собиралась посвятить себя в будущем. Она считала полезным провоцировать его, но сердить ни в коем случае не хотела.

Зигмунд Фрейд проводил мадемуазель Брехайм, последнюю за день пациентку, и заметил, что его руки дрожат сильнее, чем обычно. Тревога нарастает, констатировал он. Ему показалось, что она возникла в тот момент, когда Изольда упомянула Крысиного Человека.

Это прозвище Фрейд дал своему пациенту Эрнсту Ланцеру потому, что того преследовала мысль о восточной казни, для которой используют голодных крыс. Ланцер панически боялся, что его отца подвергнут подобной пытке, и в то же время слышал внутренние голоса, приказывавшие ему убить отца.

Но почему замечание, касающееся этого больного, так его взволновало? Что ж, тут все просто. Страхи Ланцера частично объяснялись давним воспоминанием: в детстве отец наказал его, застав за мастурбированием. Сам Фрейд во время самоанализа обнаружил у себя похожую психическую травму. В тот день, когда семилетний мальчик случайно описался в спальне своих родителей, Якоб Фрейд вынес приговор, до сих пор звучавший в ушах Фрейда:

— Никогда из этого ребенка не выйдет толку!

Этот постыдный эпизод вновь всплыл в его памяти — несомненно, как реакция на чувство гордости, испытываемое им в связи с поездкой в Америку. Стэнли Холл, ректор Университета Кларка в Массачусетсе, пригласил Фрейда прочитать пять лекций перед известными людьми, среди которых будут и лауреаты Нобелевской премии. К приглашению прилагались щедрое вознаграждение, почетный диплом и заверение в том, что эта поездка будет способствовать развитию идей психоанализа…

Что еще он мог сделать, чтобы заставить замолчать своего отца, считавшего его потерянным для общества? Стать промышленником (и продавцом оружия), как Крупп? Мэром Вены (и антисемитом), как герр Люггер? Или коммерсантом, достаточно ловким для того, чтобы избежать разорения?

В отличие от вас, папа.

Нет, он не должен упустить случай доказать, что старый Якоб ошибался.

Вот уже несколько месяцев мечты, словно волны, упорно несли его к Америке. Он охотно прислушивался к тому, чему на английском языке нашлось идеальное название — day dreams. Его поездка несомненно станет великолепным «дневным сновидением».

Едва он взял сигару и торжествующе затянулся, как в дверь постучали.

— Это я! — раздался громкий, возбужденный голос.

Фрейд нахмурился. Карл Юнг должен был присоединиться к нему лишь завтра и сопровождать его в Бремен, где в порту у причала стоял трансатлантический лайнер «Джордж Вашингтон». Но Юнг явился в Вену на день раньше.

Этот внезапный приезд был наглядным проявлением одной из форм нетерпения по отношению к авторитету Фрейда.

Он открыл дверь. На пороге стоял крепкий, хорошо сложенный человек, весь облик которого свидетельствовал о его силе и здоровье.