Джон Пассос - Манхэттен

Джон Дос Пассос

Манхэттен

Часть первая[1]

I. Паром у пристани[2]

Три дикие чайки кружатся над разбитыми ящиками, над апельсинными корками, над гнилыми кочнами капусты, выглядывающими из-за расщепленных свай. Зеленые волны пенятся под круглым носом, паром тормозит течение, громыхает, глотает взволнованную воду, скользит, медленно входит в гнездо. Жужжат лебедки, грохочут цепи. Ворота распахиваются, шаркают ноги, мужчины и женщины жмутся в деревянном, пропахшем навозом туннеле, тиская и толкая друг друга, как яблоки под прессом.

Держа корзину, точно ночную посудину, в отставленных руках, сиделка открыла дверь в большую, сухую, жаркую комнату с зелеными выцветшими стенами. В воздухе, пропитанном запахом спирта и йодоформа, дрожал мучительный, слабый, унылый крик. Он доносился из ряда корзин, висевших вдоль стены. Поставив свою корзину на пол, поджав губы, сиделка заглянула в нее. Новорожденный ребенок слабо копошился в вате, точно комок земляных червей.

На пароме пожилой мужчина играл на скрипке. У него было обезьянье лицо, стянутое все в одну сторону, и он отбивал такт носком потрескавшегося лакового башмака. Бэд Корпнинг сидел на перилах спиной к реке и наблюдал за ним. Ветерок играл его волосами, выбившимися из-под тесной кепки, и холодил потные виски. Его ноги были покрыты пузырями, усталость давила его свинцовой тяжестью, но когда паром отошел от берега, вздымая ленивые, лепечущие волны, он сразу ощутил какой-то теплый, пронизывающий трепет.

– Скажите-ка, приятель, как далеко от пристани до города? – спросил он молодого человека в соломенной шляпе и полосатом галстуке, стоявшего рядом с ним.

Молодой человек перевел глаза с изношенных башмаков Бэда на красные кисти рук, свисавшие из потертых рукавов куртки, потом на пергаментную, индюшечью шею и встретил напряженный взгляд из-под изломанного козырька.

– Зависит от того, в какое место города вам нужно.

– Мне нужно на Бродвей,[3] в центр – туда, где можно достать работу.

– Пройдите один квартал на восток, сверните на Бродвей, прогуляйтесь как следует – может, что и найдете.

– Благодарю вас, сэр. Так и сделаю.

Скрипач обходил толпу с протянутой шляпой, ветер развевал пряди седых волос на его жалкой плешивой голове. Бэд увидел склоненное к нему лицо; глаза, точно две черные шпильки, пронизывали его.

– Нет ничего, – сказал он грубо и отвернулся, глядя на реку, сверкавшую, как лезвие ножа.

Гнилые сваи гнезда затрещали, когда паром стукнулся о них; загрохотали цепи, и толпа вынесла Бэда на берег. Он протиснулся между двумя вагонами с углем и вышел на пыльную улицу. Его колени дрожали. Он глубоко засунул руки в карманы.

На улице стоял фургон-ресторан. Он неуклюже сел на вращающийся стул и долго просматривал меню.

– Яичницу и чашку кофе.

– Перевернуть? – спросил рыжий буфетчик; он стоял за прилавком и вытирал передником мясистые, веснушчатые руки.

Бэд Корпнинг вздрогнул и выпрямился.

– Что?

– Я говорю – яйца перевернуть или вам простую глазунью?

– Да, конечно, переверните. – Бэд снова склонился над прилавком, обхватив голову руками.

– Видать, здорово устали, приятель, – сказал буфетчик, выпуская яйца в шипящий жир сковороды.

– Я не здешний. Сегодня утром я прошел пятнадцать миль.

Буфетчик свистнул сквозь зубы.

– Пришли в город искать работу, а?

Бэд кивнул.

Буфетчик шлепнул шипящую, подрумяненную яичницу на тарелку и пододвинул ее Бэду вместе с хлебом и маслом.

– Я вам кое-что посоветую, приятель. Совет даровой. Побрейтесь-ка, постригитесь и стряхните солому с платья, раньше чем отправитесь искать работу. Легче найдете. Тут с этим очень считаются.

– Я хороший работник, – промычал Бэд с набитым ртом.

– Да я так просто, – сказал рыжий буфетчик и отвернулся к плите.

Когда Эд Тэтчер поднимался по мраморной больничной лестнице, он весь дрожал. Запах лекарств перехватил ему дыханье. Женщина с накрахмаленным лицом смотрела на него из-за конторки. Он постарался придать своему голосу твердость.

– Скажите, пожалуйста, как чувствует себя миссис Тэтчер?

– Поднимитесь наверх.

– А все ли благополучно, мисс?

– Все узнаете у сиделки. Лестница налево, третий этаж, родильная палата.

Эд Тэтчер держал букет цветов, завернутый в зеленую восковую бумагу. Широкие ступеньки уходили у него из-под ног, он стукался носками сапог о медные палки, стягивавшие фибровую дорожку.[4] Где-то захлопнулась дверь и оборвала придушенный крик. Он остановил проходившую сиделку.

– Я хотел бы видеть миссис Тэтчер.

– Идите, если вы знаете, где она.

– Ее куда-то перенесли.

– Тогда спросите у конторки в конце приемной.

Он закусил похолодевшие губы. В конце приемной краснолицая женщина смотрела на него, улыбаясь.

– Все прекрасно. Вы – счастливый отец прелестной девочки.

– Видите ли, это наш первый ребенок, а Сузи такая хрупкая… – пролепетал он, моргая.

– О, я понимаю, вы волнуетесь… Можете войти и побеседовать с ней, когда она проснется. Младенец родился два часа тому назад. Только не утомляйте роженицу.

Эд Тэтчер был маленький человек с двумя светлыми пучками усов, с водянистыми серыми глазами. Он схватил руку сиделки и потряс ее, обнажая в улыбке неровные желтые зубы.

– Понимаете, первый ребенок…

– Поздравляю, – сказала сиделка.

Ряды кроватей в желтом свете газа, тяжелый запах сбившихся простынь, лица – толстые, тонкие, желтые, белые. Вот она. Желтые волосы Сузи лежали прядями вокруг маленького, бледного личика, казавшегося сморщенным. Он развернул розы и положил их на ночной столик. Он посмотрел в окно, и ему показалось, что он смотрит в воду. Деревья в садике были окутаны голубой паутиной. На авеню вспыхивали фонари, заливая зеленым сиянием кирпично-красные массивы домов; желоба и трубы врезались в небо, багровое, как мясо. Синие веки приподнялись.

– Это ты, Эд?… К чему это, Эд? Как ты расточителен.

– Не мог удержаться, дорогая, – ты их так любишь.

Сиделка возилась у кровати.

– Можно посмотреть на малютку, мисс?

Сиделка кивнула. У нее были впалые щеки, серое лицо и сжатые губы.

– Я ненавижу ее, – прошептала Сузи. – Она меня раздражает, эта женщина. Скверная старая дева!

– Не обращай внимания, дорогая, потерпи еще день-два.

Сузи закрыла глаза.

– Ты все еще хочешь назвать ее Эллен?

Сиделка принесла корзинку и поставила ее на кровать около Сузи.

– Какая прелесть! – воскликнул Эд. – Смотри – она дышит. Они намазали ее маслом.

Он помог жене приподняться на локте; желтая прядь ее волос распустилась, упала на его руку.

– Как вы отличаете их, нянюшка?

– Бывает, что и не отличаем, – ответила сиделка, растягивая рот в улыбку.

Сузи жалобно посмотрела на крошечное багровое личико.

– Вы уверены, что это моя?

– Конечно.

– Но ведь на ней нет никакой отметки.

– Я потом отмечу.

– Но моя была черноволосая! – Сузи упала на подушку, задыхаясь.

– У нее чудный светлый пушок, того же цвета, что ваши волосы.

Сузи подняла руки над головой и пронзительно закричала:

– Это не моя, не моя! Уберите ее… Эта женщина украла моего ребенка!

– Дорогая, ради Бога. Дорогая, ради Бога. – Он попробовал натянуть на нее одеяло.

– Скверно, – сказала сиделка, спокойно забирая корзинку. – Надо будет дать ей успокоительное.

Сузи сидела на кровати, выпрямившись.

– Уберите ее! – закричала она и забилась в истерике.

– О Господи! – крикнул Эд Тэтчер, ломая руки.

– Вы лучше уходите, мистер Тэтчер. Она успокоится сразу, как только вы уйдете. Я поставлю розы в воду.

На лестнице он поравнялся с толстым мужчиной, который медленно спускался вниз, потирая руки. Их взгляды встретились.

– Все в порядке? – спросил толстый мужчина.

– Да, кажется, – слабо сказал Тэтчер.

Толстый мужчина повернулся к нему; в его хриплом голосе булькала радость.

– Поздравьте меня, поздравьте меня! Моя жена родила мальчика.

Тэтчер пожал его пухлую маленькую руку.

– А у меня девочка, – робко сказал он.

– Пять лет подряд каждый год по девочке, а теперь, представьте себе, мальчик.

– Да, – сказал Эд Тэтчер, – это великий день.

– Вы не откажетесь, сэр, выпить со мной по этому поводу? Позвольте пригласить вас.

– С удовольствием.

На углу Третьей авеню хлопали решетчатые двери бара. Аккуратно вытерев ноги, они прошли в заднюю комнату.

– Ах, – сказал толстый мужчина (по-видимому, немец), усаживаясь за изрезанный коричневый стол, – семейная жизнь причиняет много беспокойств.

– Совершенно верно, сэр. Это мой первый ребенок.

– Угодно вам пива?

– Пожалуйста, мне все равно.

– Две бутылки «кульмбахского» – моего родного.