Д. Томас - Вкушая Павлову
Есть и еще одна связанная с ним ассоциация — овчарка. Когда в 1925 году Лампль объявил о своей помолвке с голландкой по имени Жанна де Гроот, Анна испытала большое облегчение. Мы посмеялись над пошловатой заметкой в газете, где говорилось, что «Лампль получил свою Жанну, а Анна получила своего Волка». В том году я подарил ей щенка немецкой овчарки, которого она назвала Волком.
У «Штангля», замещающего в моем сне Лампля, довольно счастливый вид. Возможно, он чувствует, что, когда Анна его отвергла, время для него не остановилось, а для нее — остановилось, что почти в тридцать лет она называла себя засохшей старой девой, как Полина и Дольфи, Роза и Митци, ее тетки. Это несправедливо по отношению к Митци, ведь она — вдова, но после смерти Мориса она стала похожей на старую деву. С этого времени Анна, возможно, чувствует, что в смысле женской биологической участи у нее, как и у ее теток, только одна дорожка к смерти — с односторонним движением.
В банной сцене, возможно, проявляются давно забытые кровосмесительные импульсы. Мы с Мартой боялись, что наши сыновья могут ослепнуть или стать инвалидами в результате газовой атаки на войне. И все же не могу упрекнуть себя в том, что беспокоился о сыновьях больше, чем о дочерях.
Что касается ужасного эпизода превращения «душа» в «газ» и кричащих, корчащихся тел, то в связи с этим в голову приходят только известные сцены преисподней в изображении немецких художников.
Боюсь, но Анна по моей вине обречена на бесплодную жизнь — внешне вроде бы праздничную и деловую (как на сельской станции), но на деле исполненную мучительной неудовлетворенности. Ее безволосая младенческая черепушка родилась из моей головы, как Афина — из Зевса.
И, конечно, «Полина» — это моя кузина-племянница, чьи цветы я оборвал на лугу.
Вспомнил! «Штангль»! Stange — палка. (Во сне у него в руках палка.) Огорченный очередным отказом Лампль говорит мне: «И все равно, никакие палки в колеса меня не остановят, профессор Фрейд!»
Я предлагаю ему сигару и говорю, раскуривая ее для него: «Понимаете, Анна настроена очень решительно. Лучше стронуться с этой мертвой точки, Ганс». Я достаю часы, смотрю на них и завожу.
Мама — «ей бы давно перевалило за сто лет»; я испытал облегчение, когда она наконец умерла, дожив до девяноста пяти. Ее немыслимый возраст, ее мертвая хватка навевают на меня все больший ужас. Задолго до конца она превратилась в Горгону. Мне была ненавистна мысль о том, что у нее, пусть и в усохшем виде, еще оставались вагина и матка. Когда она умирала, газы вырвались из ее заднего прохода. Меня это смутило — рядом были мои сестры. То же самое произошло вчера и со мной в присутствии Анны — я не смог сдержать ветры. На лице Анны ничто не дрогнуло, но это свидетельство того, что у отцов, как и у других смертных, помельче, имеются такие же, как у всех, вульгарные части тела, привело меня в инстинктивное смущение.
Товарный поезд. Почему, черт побери, мои сестры путешествуют товарным поездом? Наверно, потому, что я пытался не замечать чувства вины. Мысли у меня возникали такие: я оставил им кучу денег, а если они не пожелали сесть на приличный поезд, причиной тому их собственная скупость, такое типично еврейское свойство. Они ехали, как свиньи. А эти распухшие трупы, что вывалились вместе с ними?
Нет, не складывается.
Может быть, у меня на уме распухшие трупы, выловленные из Сены: по заданию Шарко я исследовал их мозги. Но это никак не соотносится с остальными элементами.
Разве что приходит мне на память одна такая молодая женщина — проститутка и самоубийца, когда я чуть позже стою среди дивных витражей Сент-Шапель{138} и думаю: столько красоты, столько великолепия и столько боли и несчастья.
Коннотациям этого неприятного сновидения, кажется, нет конца.
глава 33
Третий сон: старик, возможно японец, сидит на каких-то ступеньках на солнце. Яркая-яркая вспышка, и старик превращается всего лишь в тень на каменной ступени. Вокруг — город, сровненный с землей. В небе поднимается облако, приобретающее форму гриба…
Наверно, я думал о Будде, который сидит, скрестив ноги, у меня на столе. Восток, и в особенности Япония, противятся включению в западную систему ценностей. Не знаю, действует ли эдипов комплекс в стране самураев и гейш. Значит, этот сон напоминает мне, что мои идеи и наука не универсальны. Я — всего лишь улитка, ползущая вверх по склону горы Фудзи. Всего лишь тень на камне.
Сидящий на ступеньке — не просто человек, а символ человечества. Перед лицом бесконечности он ничто, а его великолепные города сметены с лица земли.
Гриб вызывает в памяти эпизод из воспоминаний Анны — как она собирала со мной грибы. Как я шикаю на детей и, на цыпочках подкравшись к гигантскому грибу, накрываю его шляпой. Анна счастливо смеется. Возможно, самое ценное, чем я владел в жизни, — это нечаянный дар смешить Анну, умение заставить ее залиться счастливым смехом.
Обо мне можно сказать, что я любил детей.
глава 34
С другой стороны, во мне так много разных ненавистей. Вопрос об анализе все еще не решен. Анна считает, что дочь не имеет права проводить психоанализ отца. А Джонс, этот маленький валлиец, безнадежно туп. Может быть, Тод? Но я совсем ее не знаю.
Меня переместили на самый верх дома, в рабочую комнату Анны. Она беседует с мальчиком лет десяти. Наконец тот встает, и она провожает его до двери. Перед тем как ему выйти из комнаты, она нежно прикасается к его плечу.
С поблекшим, печальным лицом возвращается она к своему столу, поднимает письмо и просматривает его. В глазах у нее блестят слезы.
— Анна.
Она подходит ко мне, держа письмо в руке.
— Ужасная новость, — с трудом говорит она. — Ты будешь скорбеть, как скорбел по Софи и Хейни. В Ницце умерла Ева.
— Ева! Ева Розенфельд?
Как бы мне хотелось, чтобы это была она — близкая подруга Анны и ближайшая соперница Дороти.
— Нет — наша Ева.
В глазах беззвучные слезы. Наша золотая внучка. Я застонал: ну почему она умерла до меня, девочка, у которой впереди была вся жизнь.
— Сколько лет ей было, Анна?
— Двадцать. А сейчас ей было бы двадцать четыре. Новость дошла до нас только сегодня. Она умерла от инфлюэнцы.{139}
— Бог мой! Как и наша дорогая Софи! Даже еще моложе… Как печально.
От переутомления и скорби лицо Анны покрылось морщинками, похудело.
— Тебе надо подумать и о себе, Анна, — шепчу я.
— Я в порядке. В полном порядке. Но лучших уже нет с нами. И никаких известий о тетушках; мы пытаемся узнать, как они.
Мы, старики, говорю я, готовы отправиться в путь. Но когда умирают молодые — Софи, Хейнеле, теперь Ева, — смерть оставляет незаживающую рану. Мои веки тяжелеют, я хочу заснуть, забыться. Какой плач стоял в нашей квартире, когда из Гамбурга пришла скорбная весть. Софи, наше Воскресное Дитя… Какая громадная разница между той дочкой, что уехала, когда не было ни одной свободной минуты — так бурлила жизнь и кипела работа, — и той дочкой, что умерла.
— Это письмо от Оливера? — спрашиваю я.
Она кивает. Капают слезы.
— Как это тяжело для него и для… забыл ее имя.
— Хенни. Да, тяжело.
Уж лучше бы это был Оливер — наш младший сын, наш красавчик, «итальянец», наш одержимый невротик, любимчик Марты, — но только не Ева. Но гораздо лучше, если бы это была Ева Розенфельд. Будь у меня выбор, то для спасения Евы я бы с радостью взял ружье и пристрелил Еву Розенфельд — эту милую женщину, пережившую много трагедий и смерть детей, но продолжавшую помогать чужим детям. Да, за этим кроется некоторая враждебность — мы доверили ей собаку, нашу первую Люн, но она, будучи на железнодорожной станции, не удержала ее на поводке, и бедная животина попала под поезд. Конечно, это был просто несчастный случай, да и Ева мне нравится. Но все равно я бы застрелил ее со словами: «Прошу прощения, фрау Розенфельд». Мы испытываем чувство вины почти каждое мгновение нашей жизни, а к концу оно достигает таких невыносимых размеров, что у нас не остается иного выхода, кроме как умереть, спастись бегством.
глава 35
Шур явно доволен моим состоянием, хотя мы оба знаем, что это только ремиссия. Он не возражает, когда я говорю ему и Анне, что перед смертью хотел бы еще раз повидаться со своими родителями.
По дороге меня предупредили, что в галицийских лесах опасно, там рыщут банды разбойников. Поэтому я решил, что не помешает надеть волчью шкуру и маску орла. Человечьи кости вдоль неосвещенной дороги свидетельствуют, что те предупреждения были небезосновательны. Падает снег, но волчья шкура меня согревает. Неизбежным образом в памяти возникает мой пациент, Человек-Волк. Ясно помню тот момент, когда этот русский аристократ перехватил инициативу в моем кабинете, соскочил с кушетки, распластал меня на стуле, задрал мои юбки и больно вонзился в меня.
