Д. Томас - Вкушая Павлову
А откуда взялась эта ложь?.. Вероятно, я мечтал оттрахать мою старую няньку и обрюхатить ее. Но на самом деле это больше похоже на гипертрофированное воображение. Мне надо было родиться Рабле или Сервантесом.
На чем я остановился? На обеде в саду… Траченные временем каменные стены, осенний багрянец кустов, декоративный прудик, фиговое дерево, кованый садовый столик и такие же стулья; две сильно траченные временем «розочки» с зонтиками от солнца, одна менее траченная временем розочка предлагает прохладительные напитки с подноса; седобородый Фрейд в темном костюме и беспутный Бауэр в белом. Мы с Идой пошли полюбоваться желтыми звездообразными формами великолепной Rudbeckia fulgida{121} (в нашем хэмпстедском саду тоже имеется один экземпляр, хоть и не такой роскошный), и, когда наклонились вдохнуть ее аромат, Ида опустила в свою сумочку маленький пакет.
Появились служанки, расставили массу холодных закусок, сделали книксен фрау Иде и исчезли.
Усевшись вокруг стола, мы подняли бокалы лимонада за своих отсутствующих сыновей. Бауэры получили подтверждение, что их сын попал в плен, а значит, скорее всего находится в безопасности. Тем не менее тревога за сына извиняла молчание Кете Бауэр. С безразличным видом она ковырялась в лососевом салате. За полчаса самым значительным ее участием в общем застолье было раздраженное движение рукой, когда она отгоняла осу, исследовавшую ее лимонад.
Я наблюдал за Мартой. Она с равной любезностью говорила с Филиппом и Идой, и ничто в ее поведении не выдавало недавнее бурное прошлое.
Мы дружески поспорили по поводу смертного приговора, вынесенного в Бельгии некой английской сестре, мисс Кэвелл.{122} Бауэр считал, что, содействуя побегу вражеских солдат, она заслужила такое наказание. Марта, Ида и я считали наказание слишком жестоким.
— А вы, Кете, что думаете? — спросила Марта, пытаясь вовлечь ее в разговор.
— Разве сейчас не война? — раздраженно ответила та, вытерла салфеткой сжатые тонкие губы и уставилась в пространство.
Воцарилась тишина, нарушаемая только звоном ножей и вилок. Ида взяла второй кувшин с лимонадом и наполнила пять пустых бокалов.
— Попробуйте непременно, — сказала она. — Приготовлен по рецепту одной из моих церковных подруг. Мне очень нравится.
Я сделал глоток и впервые за много лет почувствовал этот слегка горьковатый привкус, быстро сменившийся восхитительной прохладой. Бауэр облизнул губы.
— Хорош, — сказал он, — но вкус немного странный. Губы и язык пощипывает. На чем это он, Ида?
— Секрет!
— Неплохо.
— Да, — согласилась Марта. — Но я вас понимаю — и у меня язык слегка онемел.
— От этого лимонада во рту тепло, а в горле холодно, — сказала (словно внезапно цветок раскрылся) Кете. — Но мне нравится. Ты должна дать мне рецепт, дорогая.
— Обязательно, мама.
Несколько минут спустя я почувствовал прилив легкости и бодрости, меня охватило ощущение, что мне все подвластно. Я видел, что и другие чувствуют то же самое; напряжение спало. Филипп рассказал анекдот, и за столом послышались смешки. Когда он раскрыл рот, смеясь собственной шутке, особенно заметны стали и все его сверкающие белые зубы, и ясноглазая энергичность, в свое время очаровавшие Марту.
— Хотел вам сказать, Кете, что мне нравится ваше платье, — буркнул я через стол.
Ее глаза засияли.
— Правда, профессор? Оно совсем недорогое. — Она наклонила голову и с восхищением посмотрела на себя.
— Очень, очень нравится. Вам идет этот цвет. Это платье создано для того, чтобы его носила такая привлекательная женщина. Надеюсь, вы не возражаете, что я говорю комплименты вашей жене, Филипп?
Он покраснел от неловкости:
— Нисколько.
Кете румянец был к лицу. Она и в самом деле недурна, решил я.
— Филипп не считает меня привлекательной, — сказала она.
— Да что вы! Быть не может!
Ида вовремя вмешалась в разговор:
— Может быть, устроимся поудобней?
Мы перебрались в кресла-качалки у пруда.
— Садитесь рядом со мной, Кете, — предложил я, — если, конечно, вы не против сигарного дыма.
— Мне нравится запах сигар. Он очень чувственный.
— Не думал, что вам нравятся чувственные удовольствия, — сказал я. — Вы не против? Я давно хотел это сделать, еще когда нас держали, так сказать, за болванов. — Я погладил ее шею. — У вас такая замечательно мягкая кожа.
— Я не против. — Она закрыла глаза, запрокинула голову.
Ида, сидевшая на траве у пруда, позвала меня:
— Идите сюда, я покажу вам моих рыбок.
— Извините, — сказал я Кете. — Сейчас вернусь.
Она кивнула; не открывая глаз и запрокинув голову, она наслаждалась остатками солнца, остатками года, остатками жизни. Я присел рядом с Идой, которая любовалась переливающимся карпом.
— Что вы делаете? — шепотом спросила она.
— Я всех развлекаю. Разве сейчас ваша мать похожа на несчастную?
— Нет. Но вы практически приглашаете их… — Я проследил за ее взглядом — ее отец и Марта, казалось, были заняты совершенно нормальной беседой. Я сказал, что под действием коки, так же под действием гипноза, никто не делает того, чего не хочет. Может, так оно и есть, заметила Ида, но она чувствует себя заговорщицей.
— А вы забыли, как ваш отец плел заговор против вас? Обменял вас на вашу подругу, фрау Зелленку? А ваша мать просто закопалась в домашние дела и оставила вас в беде?
— Это правда. — Она нахмурилась. Потом ее губы напряглись, пряча улыбку. — А и в самом деле, что тут такого? Жить нужно весело! У меня так легко на сердце! Оставлю-ка я их на вас, а сама позвоню фрау Зелленке!
— Конечно! Но сначала один вопрос. — Я хотел воспользоваться ее экзальтацией. — Теперь вы признаете, фрау Ида, что были влюблены в герра Зелленку, когда он вас обнял и сделал вам предложение? И что за вашим отвращением к его объятию крылось желание?
Она задумалась, закрыв глаза, подставив лицо солнцу. А потом сказала:
— Вряд ли я принимала бы от него цветы каждый день в течение целого года, если бы не любила его и не интересовалась его детьми. Что же касается скрытого желания… Видите ли, я никогда не испытывала отвращения к объятиям мужа. А вы знаете, как сильно я желаю его!
Весело улыбаясь, она поцеловала меня в щеку и встала. Она подошла к остальным своим гостям и пожаловалась на легкую головную боль, а затем покинула нас, закрыв за собой тяжелую дверь.
Я вернулся к Кете. Перекинувшись несколькими словами с дочерью, она опять закрыла глаза и откинулась на гору подушек. Затушив каблуком сигару, я принялся ухаживать за ней всерьез: погладил руку, потом бедро, придвинулся ближе и поцеловал в шею. Начал расстегивать платье. Она предприняла вялую попытку воззвать к мужу, мол, погляди, профессор как заигрался — может, перегрелся на солнце. Филипп просто уставился на нас, не переставая курить. И Марта просто уставилась. Они словно наблюдали брачный ритуал бабочек.
Передо мной, напомнил я себе, тот самый презренный отец, который, по всей видимости (хотя Ида этого и не подтверждает), совратив свою маленькую дочь, стал причиной ее ночного недержания мочи. Тот самый жалкий импотент-бабник, что заразил женщину, которая сейчас играет и Анной, и Идой.
Мы с Мартой находились во власти наших семейных историй. Она праздновала победу над своей слабоумной матерью в лице фрау Бауэр, заманив в свои сети ее мужа. А я… Я повалил фрау Бауэр на землю. Она почти не протестовала. Я обхватил одну из ее грудей обеими руками и склонился, чтобы накрыть губами сосок. Она застонала, потянулась к моей бороде, вцепилась в нее и теснее прижала меня к своей мягкой груди.
Она немного, хотя и без слов, посопротивлялась, когда я задрал ей платье. Вскоре я понял, что ее смущает калоприемник — ведь толстая кишка у нее была удалена. Но когда я шепнул ей, что меня это нисколько не волнует, она сдалась окончательно. Я неторопливо миновал одну стадию обольщения за другой. Встав на колени промеж ее раздвинутых бедер, насладился ее соками, не особенно желая двигаться дальше. Я жалел только о том, что неудачно расположил Кете: чтобы посмотреть на Марту и Филиппа, мне приходилось оглядываться через плечо. Они все еще были одеты, но обнимались. Он нежно поглаживал ее спину, а она опустила голову к нему на плечо. Я завидовал этой внешней близости, выстраданному умиротворению. Они словно растворились друг в друге, как в роденовском «Поцелуе».
Я оторвал губы от гениталий Кете, чуть отодвинулся и вошел в нее. Я чувствовал себя проворным и гибким, словно помолодел на двадцать лет. Она простонала: «Чудесно!» Мне же было просто приятно — чудом было наблюдать через плечо, как Марта лежит на траве, задрав до пояса юбку и раздвинув ноги, между которыми исчезла голова Филиппа. Дыхание мое участилось. Кете восприняла это как знак нарастающего возбуждения и застонала громче. Широко открытыми глазами она пристально смотрела на меня, и теперь я, не оскорбляя ее, не мог глазеть на другую пару. В конце концов я зарылся лицом в ее спутанные волосы, и это дало мне возможность оглянуться. К моему неизмеримому наслаждению и боли я увидел, как Филипп охаживает Марту.
