Эльмира Нетесова - Колымское эхо
— В зоне особых не было. Перед свирепостью все были равны.
— Да что трепаться. Никто не был уверен в завтрашнем дне, доживет ли до ночи, или закончит день на волчьих клыках? А перед тем так измордуют, что смерть подарком покажется.
— Никого не обошли зверством. У каждого шкура трещала и не успевала заживать.
— Да что там, рубцы на теле и теперь живы.
— Хм, рубцы? Когда мы приходили рожать в больницу, а прошло года два-три, как вышли на волю, врачи поражались, увидев наши тела. На них живого места не было! И часто спрашивали, за что и кем так жестоко избиты были. Неужели мужья — садисты. Ну, приходилось признавать, мол, отбыли срок на Колыме. А она не подарок. Зона она и есть зона.
— Медсестры не выдерживали и плакали.
— А мой сынишка увидел раздетую и показал на рубцы, спросил, что это? Когда узнал, расхотел гулять во дворе. Дня три сидел дома скучный. Смотрел на меня и плакал. Потом пообещал вырасти и сильно побить охрану. Ну, я думаю, что всех их давно свои беды достали и получили они за все сполна.
— А я на дачу приехала, там рядом деревуха стоит. Молоко у одной старухи берем. Так-то вечером прихожу, глядь, у нее чужая баба на завалинке сидит. Присмотрелась, а это бывшая охранница. Я бабку спросила, кем эта змеюка ей доводится? Она ответила, что невестка, в отпуск приехала. Рассказала старухе о ее родне. Опозорила ту невестку, рожу расквасила вдрызг. Ну, она отсиделась в хате с неделю, а потом на море смоталась. С месяц отдыхала стерва. Вернулась еще толще, загорелая, довольная. И, знаете, что ляпнула, будто ее в новую зону направили работать, уговаривали, просили. Так что на службе ее все уважают, она везде нужна и необходима. У нее даже награды за работу имеются. А у меня, кроме языка, не хрена нет. И, что обидно, ей верили. В той деревне она каждый вечер мужиков меняла и пила самогонку. Бабка боялась сыну сказать правду о невестке. Зато я не смолчала и рассказала ему все.
— Ну и что с того толку получилось?
— А получилось! Выбросил лярву! Вкинул он ей за все разом! Особо за блядство, велел выметаться, покуда башку не скрутил и не вставил меж ног. Ох, и кляла меня, когда уезжала. Нажелала всех пакостей. Но мне плевать, я и теперь не жалею, что облом той суке устроила. Пусть знает лярва, никогда ее не простим.
— Свекруха как отъезд восприняла?
— До самой осени молоко бесплатно давала. Встречает меня, как родную дочку!
— Охранница к ним не приезжала?
— Куда? Ее всей деревней гнали. Даже сами мужики за кнуты и плети взялись. Попробуй заявиться— уроют насмерть.
— А я тоже одну встретила. Она, как увидела, узнала и бегом на другую сторону улицы. Все оглядывалась на меня. А потом нырнула в проходной двор и скрылась, не увидела, куда спряталась курва. Не догнала, потому что маленький сын был на руках. Иначе досталось бы ей...
— Девчата, вы же на воле. И Колыма от вас далеко. Не стоит трепать нервы и будоражить память. Жизнь каждому свое воздаст. Это закон! Никто не минет наказания. Каждого достанет своя судьба! — встрял Игорь Павлович.
— Все разумом понимаем. Но когда сталкиваемся лицом к лицу, о разуме забываем, а память такое подкинет, что дышать нечем. Попробуй, сдержи себя, когда до сих пор болят рубцы и шрамы. Тут уж одно желание вспыхивает — отомстить за себя, за все пережитое на зоне.
— Одного мордобоя маловато.
— Сама понимаю. Но за убийство осудят. Л у меня ребенок. О том всегда помню...
— Знаете, девчонки, у меня свой случай был. Поехал я в Москву по делам, надо было оформить документы. В нашей системе все делается через центр. Ну, а с момента увольнения времени прошло немало. И как назло, ну в той Москве замучили меня всякими справками, загоняли по инстанциям. А у меня полнейшая проруха. Денег в обрез, на работу не могу устроиться, никуда не берут. Глянут, где и кем работал, враз глаза становятся большими и круглыми и кончено, отказывали. Как будто я удав, а они кролики. Мне от того одно горе. Оставались уже жалкие гроши, когда я случайно в коридоре натолкнулся на Семенова Степана. Тот сам меня приостановил, спросил, что за дела в Москве, я рассказал вкратце. Он, как-то снисходительно улыбнулся и сказал:
— Ничему тебя Колыма не научила.
— Я уже хотел обидеться. Он же уточнил:
— Не о работе говорю. О том, что мудрости не хватает, житейской хватки. Ну, да что с тебя взять теперь? Но, Игорь, это смешно, что прокурор Колымы остался без гроша! В такое, как в анекдот, никто не поверит. И только я, зная тебя, уверен, что сказал ты правду. Ну, да ладно, все поправимо. Пошли со мной. В благодарность за твое, выручу тебя,— закурил человек и продолжил:
— Поволок он меня по кабинетам. Говорил с какими-то людьми. Потом, весь вечер в ресторане просидели с какими-то рожами. Я никого не запомнил. Ел, покуда оборвалась возможность. А на завтра, как в сказке, у меня приняли все бумаги, документацию, отчеты, отдали мою трудовую, выдали полный расчет и отпустили на все четыре стороны, назвав несколько адресов, куда меня возьмут на работу хоть сегодня. Я ушам не верил. Стал искать Степку, чтоб отблагодарить за помощь. Мне дали телефон. Я поговорил с Семеновым, сказал ему «спасибо». А он ответил, что если бы я был умнее на Колыме, жил бы теперь припеваючи и другие куда как лучше устроились бы. Но я связывал руки и мешал.
— Вот сволочь! Ему мешали! А сколько сам нервы мотал! — встряла Варька.
— Я все понял, сказанное и невысказанное. Он мне на многое открыл глаза. Ведь мы с ним встретились на даче, и Степан предложил поддерживать с ним связь, мол, мало ли где жизнь может столкнуть еще раз, хоть будет к кому обратиться в случае чего.
— Значит, и ты козел! — не выдержала Галька.
— Слушай, я уже три дня не ел, когда увидел Степана. Никаких просветов и надежд не было. Я со своей должностью, стажем и убеждениями оказался в глубокой жопе. А разве не обидно? За что вот так со мною обошлись? — побледнел человек.
— Чего ж в деревню к своим не вернулся?
— Кому я там нужен? Опозоренный, изгнанный отовсюду — в семье лишний человек. Мною никто не поинтересовался, хотя писал письма, обо всем сообщил. В ответ не получил ни слова. На том погасло все, что когда-то теплилось.
Я опять оказался в глупых мечтателях. Моя деревня проявилась, как расчетливая баба, без души и сердца. На зоне зэки добрее и теплее.
— Это и нам знакомо,— поддержали девчата.
— Вы не поверите, что после Колымы я не приехал к ним. Даже короткий отпуск не стал тратить, понял, что не нужен им и перестал писать. Так вот и живу один, как шиш в кармане.
— А разве у нас иначе. Мы только друг у друга есть. Родные так и засохли где-то в стороне. Порвались все связи. Собственно, мы отвыкли от них. Нас бросили в самую лихую минуту и это не забыть. В последнем письме мать упрекнула за отчужденность, но почему о себе забыла? Я не стала отвечать. Теперь уже все порвано.
— А меня и вовсе из памяти вышвырнули. Даже сын ни одного письма не прислал, хотя уже совсем взрослый. А ума, как не было, так и не стало,— посетовал Игорь Павлович горестно.
— Выходит, у всех свои беды и каждый в этой жизни за свои грехи ответ держит. Помнится, я одного дедульку от охраны спрятала в кучу хвороста, чтоб насмерть не забили, не затравили собаками. Он очень устал и плохо себя чувствовал. Ну, вот так и уложили его на теплую золу, укутали всем, что было. А вечером, когда работу закончили и вернулись, разгребли дедуньку из хвороста, а он мертвый. Не дождался нас, отошел тихо, даже никого не позвал, не попросил помощи. Умер с улыбкой на лице, словно радовался, что смерть наконец-то и
о нем вспомнила, пришла за ним. А мне его так жалко стало, оплакала, как родного. Жаль, что он на самом деле родным не был. Я бы очень любила его. А он ушел, погас, как звезда. А я его забыть не могу. Так и остался он жить в моем сердце с улыбкой.
— Этот дед, как понимаю, был очень мудрым человеком и верно воспринимал жизнь, потому, смерти не боялся. Вот мы все, и вы, и я, что бы ни говорили, как бы ни жаловались на подлое житие, держимся за него зубами и боимся помереть. А вот дед считал жизнь лишь временным пребыванием на земле, какое когда-то едино закончится. Коли так сложилось, он и не держался за этот дар, положившись на волю Божью. Если Господь дал, он и возьмет, когда надо.
