Джанет Фитч - Белый олеандр

Ближе к Рождеству опять стало жарко, туман прятал горы, толстым слоем накрывал долину, как всеобщая скорбь завоеванную сарану. Оливия вернулась, но я еще не видела ее, только внешние признаки ее присутствия — посылки и мужчин. У Марвел начались приготовления к праздникам. Из гаража вытащили искусственную елку, облепили все двери и окна лохматой мишурой, похожей на ершик для чистки бутылок, поставили перед домом пластмассового снеговика, а на крышу — Сан-ту с оленем.

Приехали родственники. Меня не представили. Я слонялась вокруг стола с закусками, тартинками, ореховыми шариками с сыром. Они ели, фотографировались группами. Никто не приглашал меня присоединиться. Я наливала себе обжигающий бурбоном эггног со взрослого стола, пила потихоньку, и когда стало совсем тошно, пошла на улицу.

Забралась в темный игровой домик, зажгла сигарету из пачки «Типарилло», забытой кем-то на подоконнике. Слышалась рождественская музыка, которую Марвел крутила круглосуточно, — «Рождество» Джои Бишопа, «В Вифлееме» Нейла Даймонда. Старр хотя бы верила в Бога. Мы ходили в церковь на Рождество, смотрели на младенца Иисуса, новорожденного Господа в яслях со взбитой соломой.

Из всех дат, отмеченных красным в сентиментальном американском календаре, больше всего мать презирала Рождество. Несколько лет назад я принесла из школы бумажного ангела с золотыми блестками на полупрозрачных крыльях, мы делали таких на уроке. Мать тут же выбросила его в ведро, даже не стала дожидаться, пока я лягу спать. В сочельник она всегда читала «Второе пришествие» Йейтса: «И что за чудище, дождавшись часа… ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?»[37]. Мы пили горячее вино, гадали по рунам. Мать не хотела слушать, как я пою «Придите к Младенцу», «Вести ангельской внемли» вместе с классом на церемонии окончания начальной школы, даже отвозить меня не стала.

Сейчас, тащась за Марвел из магазина в магазин, слыша повсюду одни и те же рождественские песни, уже навязшие в зубах, глядя на ее мигающие разноцветными лампочками сережки, я стала склоняться к точке зрения матери.

Сидя в темном игровом домике, я представляла себе, что мы с ней вместе и живем в Лапландии, где зима длится девять месяцев в году. У нас есть хижина из крашеного дерева, мы ходим в войлочных ботинках, пьем оленье молоко и празднуем день солнцестояния. Привязываем к деревьям вилки и железные миски, чтобы отпугнуть злых духов, пьем перебродивший мед, едим грибы, собранные осенью, и нас посещают видения. Олени ходят за нами, когда мы идем помочиться, слизывают соль наших тел.

Брат Эда, Джордж, был одет Санта-Клаусом — красный и пьяный. Его хохот заглушал все остальные голоса. Эд сидел рядом с ним на диване, он еще больше выпил, но его только клонило в сон. Джастину подарили набор гоночных машин и дорогу — недельная зарплата Эда. Кейтлин получила большую машину Барби, в которой могла ездить сама. Подарки для меня были куплены в лавочке «99 центов». Брелок-фонарик, хлопчатобумажная рубашка с медвежонком. Пришлось ее надеть, Марвел заставила. Я глубоко затягивалась «Типарилло», включала и выключала лампочку на брелке, перемигиваясь с гирляндой на крыше, с красной звездочкой над носом оленя Рудольфа. У нас с Руди был секретный разговор.

Как легко умереть пьяным, подумала я. Лечь в ванну, задремать и захлебнуться. Ни одна черепаха не приплывет спасать, ни один самолет-наблюдатель не заметит. Я вынула из кармана нож матери и стала играть в «джонни-джонни» на полу домика. Пьяная, то и дело попадала по пальцам. При виде крови я чувствовала какое-то странное удовлетворение, такое же, как при взгляде в зеркало на красные рубцы швов. Та же злая глухая радость была, когда люди смотрели на них и отворачивались. Они думали, я красавица, и ошибались. Пусть смотрят теперь, как я искалечена, как безобразна.

Я прижала к запястью лезвие, провела поперек, представляя, какие при этом ощущения, хотя знала, что делать надо не так. Надо разрезать вены вдоль, сверху донизу. Учитывая внутреннюю структуру.

Хотела бы я знать, какова внутренняя структура всего этого: «Джингл Белл рок» Джои Бишопа, поэтов, спящих на привинченных к стенам койках, прекрасных женщин, лежащих под богачами, способными съесть три обеда подряд. Есть ли внутренняя структура у этого мира, где дети прижимают к себе жирафов со сломанными шеями или ездят в машинах Барби, где мужчины с отрубленными пальцами тоскуют по четырнадцатилетним возлюбленным, а женщины с фигурами порнозвезд призывают Духа Святого?

Господи, если ты можешь исполнить хоть одно мое желание, пусть мать приедет и заберет меня. Я так устала слизывать росу с парусов. Устала быть одна, гулять, есть и думать в одиночку. Я же не заслужила этого, в конце концов.

Сквозь жалюзи Оливии пробивались узкие полосы света. Сегодня у нее нет мужчин. Все сидят по домам со своими добропорядочными женами или подружками. Кому нужна шлюха на Рождество?

О господи. Сказываются недели, проведенные в обществе Марвел. Еще немного, и я буду смеяться над расистскими шутками. Оливия — это Оливия. У нее есть немного изящной мебели, дорогие часы, пушистый ковер и плюшевый попугай по имени Чарли, у меня — несколько книг, шкатулка, разрезанный кашемировый свитер, плакат с образцами помета животных. Не так уж велика разница, когда ничего, кроме этого, вокруг не остается.

И я пошла к ней. Сегодня никто не заметит. У нее во дворе пахло шнитт-луком. Я постучала, раздались мягкие шаги. Оливия открыла дверь. Шок у нее на лице напомнил мне, что мы не виделись еще с ноября.

Она втянула меня в дом и закрыла дверь. На ней была серебристо-серая ночная рубашка и пеньюар. Играл диск, который я слышала у нее в первый вечер, плачущий женский голос. Оливия усадила меня на кушетку и взяла за руку, но я отняла ее. Она едва могла взглянуть мне в лицо. Страхолюдина, как говорили мои одноклассники. Франкенштейн.

— Боже мой, что с тобой случилось?

Мне хотелось сказать что-то умное, саркастическое. Хотелось ее уязвить. Она бросила меня одну, наплевала на меня. Даже не вспомнила, когда уезжала.

— Куда вы ездили? — спросила я.

— В Англию. Что у тебя с лицом?

— Как там, в Англии? Вы хорошо провели время?

Я взяла со стола чехол от компакт-диска, на нем была чернокожая женщина с лучезарным лицом, белый цветок висел у нее за ухом. Она пела что-то нежное и грустное, о лунном свете в соснах. Билли Холлидей, значилось на обложке. Я чувствовала, как взгляд Оливии скользит по шрамам на моем лице, на руках. Вот так, больше я не красавица. Теперь я такая, какая есть, — сплошная кровоточащая рана. Теперь она не захочет, чтобы я была рядом.

— Астрид, посмотри на меня.

Я положила чехол обратно. На столике появилось новое пресс-папье — из шероховатого голубого стекла с белыми рельефными фигурами, такое тяжелое и холодное на ощупь. Интересно, что она сделает, если я швырну его о мраморный столик, разобью вдребезги? Нет, я была недостаточно пьяная. Пресс-папье аккуратно опустилось на твердую поверхность.

— Дело в том, что на самом деле это мир собак. Вы об этом когда-нибудь слышали? Они делают все, что хотят. Это было в мой день рождения. Теперь мне пятнадцать лет.

— Чего ты от меня хочешь, Астрид? — спросила она, как всегда, легко и изящно, не меняясь в своем гладком, не тронутом собачьими зубами лице.

Я не знала, чего я хотела. Хотела, чтобы она обняла меня, прижала к себе, пожалела. Хотела ударить ее побольнее. Хотела, чтобы она не догадалась, как смертельно нужна мне. Чтобы пообещала больше никогда не исчезать.

— Бедная Астрид, как это ужасно.

— На самом деле вам все равно. Не притворяйтесь.

— Астрид! Что я сделала такого ужасного? Уехала из города? — Ее розовые ладони сложились чашечкой, будто она думала, что я сейчас их наполню. Чем? Водой, кровью? — Это же не преступление. Мне очень жаль, что я не была рядом, понятно? Но я не сделала ничего плохого.

Откинувшись на спинку кушетки, я положила ноги на столик среди этих антикварных редкостей. Как избалованный ребенок. Мне нравилось это ощущение. Она подвинулась ближе ко мне, я почувствовала запах ее духов, знакомый свежий запах.

— Астрид, посмотри на меня. Мне очень жаль. Почему ты мне не веришь?

— Не хочу больше поддаваться чарам. Не хочу быть одним из ваших фокусов. Послушайте, у вас есть что-нибудь выпить? Мне надо напиться по-настоящему.

— Я собиралась пить кофе с коньяком. Налью тебе рюмочку.

Она ушла, оставив меня слушать Билли Холлидей, чем-то стучала и позвякивала на кухне. Помочь я не предлагала. Через несколько минут Оливия вернулась с бутылкой и кофе на подносе. Она была безупречна во всех отношениях, даже в том, как ставила поднос на столик — держа спину прямо, сгибая только колени.

— Слушай, Астрид, — сказала она, усаживаясь рядом со мной, — хочешь, в следующий раз я пришлю тебе открытку? «Дорогая, мне так тебя не хватает, всего наилучшего…». — Она разлила коньяк по рюмкам.