Е. Бирман - Игра в «Мурку»
— И ведь их, этих англосаксов, можно понять, — неожиданно для самого себя сказал Серега, понимая, что начальство говорит вещи давно обдуманные и заготовленные, а он сейчас безбожно импровизирует. — Они не то что не испытывали сочувствия — они просто не могли в это сложное и для них самих время создавать у себя проблему или углублять уже имеющуюся. Начальство посмотрело на Серегу с интересом, он же, наоборот, смутился.
— Вот ведь и в Еврейское Государство теперь бегут африканцы от резни в Дарфуре, — продолжил Серега. — И что?
— И что? — спросило начальство.
— С одной стороны: «Да кто же их поймет, кроме нас?» А с другой стороны, спрашивают себя: «А что же мы будем с ними делать? Ведь они совсем, совсем другие. И вовсе не все они из Дарфура. Даже большинство вовсе не из Дарфура, а, например, из Ганы, просто просочились через границу в поисках работы и лучшей жизни. И скольких мы можем поднять, ведь мы сами еще не вполне поднялись?»
— Се ля ви, — резюмировало этот пункт начальство. — Такова жизнь, Сергей Иванович!
Но Серега уже разошелся не на шутку.
— Нужно смотреть прямо в глаза беженцам из Дарфура и всем прочим, — продолжил он, — и сказать им: «Правильно делали, что не принимали нас, евреев, нигде перед войной (Серега говорил и удивлялся тому, что произносил сейчас). Хотите жить — учитесь владеть оружием и возвращайтесь в Дарфур. Хотите хорошей жизни — учите физику-химию и возвращайтесь в Гану. Мы вам поможем. Хотите повторять наши ошибки — мы вам не союзники!»
— Сергей Иванович! — сказало начальство. — Ау-у! Мы в Москве, в отделе русско-еврейской дружбы.
Еще, — инструктировало Серегу начальство, — будет, к примеру, вечер памяти Пастернака с плачем о его судьбе. Нужно проследить за направлением: если, как обычно, это только дежурные посиделки дворни с жалобами, у кого барин бесчувственнее, то это ничего. Если же рождается на таком вечере новое понимание христианства, отличное от православного, то и это тоже ничего, но в этом случае нужно принять дополнительные меры к охране любителей поэзии Пастернака. Эксцессы вроде того, что был с отцом Александром Менем[21], нам не нужны, только ославимся перед Западом без всякой пользы. («А Мень — он и есть Мень, будь он хоть отец, хоть Александр», — пошутил Пронин, когда Серега заглянул к бывшим сослуживцам поделиться новостями и рассказать о своей новой работе, но полковник глянул на него неодобрительно, и Пронин осекся.)
— Ах нет, — поморщившись, сказало Серегино начальство, когда он позже процитировал ему последнее замечание Пронина, — никакого отторжения и отчуждения. — И, понизив немного голос, добавило: — Понимаете, не то чтобы русские люди стояли на площадях с плакатами «Верните нам наших евреев!», мы бы такие плакаты заметили, но (тут голос был понижен еще) на самом верху есть мнение, что хорошо бы нам из принципа иметь положительный эмиграционный баланс с Еврейским Государством. В конце концов, — уже от себя добавило Серегино начальство, — за последние сто лет в России количество евреев в 10 раз уменьшилось, а в Палестине в 100 раз возросло, так что ни демографической, ни экономической ситуации небольшой перевес этого баланса в нашу пользу (?) не изменит. Займут немного мест, — как обычно, от второго и дальше — ни вреда, ни пользы, а для имиджа страны — хорошо. А с имиджем у нас теперь сами знаете как. Строго. Да и, между нами, когда вертятся на поверхности омута несколько щепок, взгляда от них просто не оторвать, и это — хорошо. История наша показывает, что отлепить еврея от Кремлевской стены можно и несложно. Он при этом, конечно, тут же приклеится к Пушкину, но это уже вопрос не нашей организации, для этого существуют союзы писателей.
Работа Сереге, в общем, понравилась. Любил он щегольнуть ивритом, произнося, например, «הבל הבלים הכל הבל» («hэвель hэвелим, hаколь hэвель»), что означает: «Суета сует, все суета», неизменно производя сильнейшее впечатление на собеседников, а особенно — на бардов.
АРЕСТ
Теодор сидел в кабинете, сочиняя E-mail для отправки своей однокласснице (той самой, которую он когда-то так бездумно подставил энергичному Пронину) и с которой вел теперь нескончаемую дискуссию об определении «дамского» романа. У этого обсуждения была и вполне утилитарная цель, если вспомнить предложение Теодора о душещипательном дамском романе как факторе оборонного значения.
Освободив из гендерной тюрьмы «дамского» романа небольшую компанию во главе со столь ценимой им госпожою Елинек, Теодор заявлял в письме, что «дамский» роман характеризуется прежде всего занимательностью. Подпустив шпильку, Теодор тут же потерял интерес к выдвинутому им тезису и не стал утомлять себя доказательствами. Он ни в коем случае не порицает «дамский» роман, писал Теодор, не относится к нему свысока и доказывает это тем, что читает дамские романы почти всегда до конца и в дальнейшем не намерен больше брать это слово в кавычки. Например, первый признанный им дамский роман «Унесенные ветром» ему очень понравился, хотя и не ценит он вовсе экранизацию, как, впрочем, не любит он все почти фильмы по действительно крупным книгам. «Унесенные ветром» именно и очаровали его женским взглядом на мир, пишет Теодор. Это эпическое произведение совсем не похоже на классический, поставленный мужчиной, спектакль, в котором личные судьбы героев видятся нам на фоне битвы идей и страстей, являющей зрелище по-настоящему грандиозное и захватывающее, герои же скорее помогают персонификации этих страстей и идей. В «Унесенных ветром» обходящиеся без рыцарских лат женщины являются и небом, и землей, и тучами, и горами. И лишь унылой неизбежностью, вроде месячных с нытьем в нижней части живота, проходят на заднем плане идеи, битвы и возящиеся с ними мужчины. Нет, конечно, и письмо Елинек — это явление женское, но в ее «Пианистке» бушует такой ураган, какой сравним разве с бурей отчаяния во флоберовской «Мадам Бовари». Но не такой дамский роман ищет теперь Теодор, а такой, который читали бы не только женщины и который своим стилем и содержанием не только растрогал и утешил бы к……ованных военных, но и внушил бы им человеколюбивые мысли. Теодор вычеркивает не вполне приличное слово, заменяя его термином «оскопленных», потому что не желает уподобиться Николаю Гоголю, позволившему себе в «Мертвых душах», изданных в России для школьников 9-го класса, употребить слово «жидовское». Из-за этого редактор, не будучи вправе изменять текст Гоголя, разъяснил, что это — «грубое выражение, употреблявшееся в литературе до ХХ века, ныне считающееся абсолютно неприемлемым». («Считающееся», отмечает редактор, дистанцируясь на всякий случай от спорного мнения.) Значение корня, впрочем, не разъясняется недоумевающему ученику. Теодор, болея за ученика, проверил сайт «Грамота. ру». Вот. Толково-словообразовательный словарь:
«ЖИДОВСКИЙ прил. разг. — сниж.
1. Соотносящийся по знач. с сущ.: жид, связанный с ним.
2. Свойственный жиду, характерный для него.
3. Принадлежащий жиду».
Из этого словаря неясно еще значение самого «сущ.». Его находим в другом словаре, Словаре синонимов сайта: «жид см. еврей». Только теперь Теодора оставляет тревога за образование русских школьников.
Он еще посетовал на отсутствие у него гоголевской смелости выражения мысли, но потом передумал и посоветовал Николаю Васильевичу брать с него, Теодора, пример и писать это слово ну хотя бы вот так: «Ж….ское».
В тот самый момент, когда Теодор стихийно переключился с дамского романа на писателя Николая Гоголя, во входную дверь постучали, нельзя сказать чтобы тихо, однако ж и не так чтобы слишком громко. Теодор спустился на первый этаж, спросил «Кто там?» и, получив не слишком понятный ему в эту минуту ответ «Алекс», но произнесенный успокаивающим русским выговором, открыл дверь. На пороге в сопровождении еще двух незнакомых Теодору мужчин стоял контрразведчик Алекс.
— Ну, здравствуй, Теодор, — сказал Алекс именно тем тоном, каким говорят эту фразу в фильмах, когда представляющие власть и закон официальные лица посещают на дому героя с сомнительной репутацией.
Теодор отступил вглубь салона, приглашая неуверенным жестом нежданных посетителей, которые сели на указанный им зеленый диван и, кажется, внимательно следили за реакцией и поведением Теодора. Он тоже присел на пуф и молча смотрел на гостей. Наконец Алекс нарушил молчание именно так, как это показывают в фильмах, то есть сказал:
— Ничего не хочешь нам рассказать?
— А что? — совершенно по-идиотски и испуганно выдавил из себя Теодор, пожалев, что КГБ совершенно не проводил с ним тренировок, которые могли бы подготовить его к такой ситуации.
— Ну, раз тебе нечего нам сказать, посиди с этим господином, — указал Алекс на одного из мужчин, коротко стриженного молодого человека лет тридцати, восточного типа, — а мы ознакомимся с обстановкой в доме.
