Эмилиян Станев - Будни и праздники
Когда они наконец приехали и он увидел накаленный перрон, по которому расхаживал часовой с примкнутым штыком, ему показалось, что он сошел в незнакомом городе.
Почерневшее от копоти здание вокзала, накаленные рельсы, немая равнина, залитая солнцем, и мертвая тишина, наступившая на станции, как только отошел поезд, произвели на него тягостное впечатление.
Он взял в руки оба чемодана и вышел, сопровождаемый женой, на привокзальную площадь. На площади было пусто и глухо. Большие ставни мучных лабазов были закрыты, железные полосы, прибитые крест-накрест, придавали им старинный вид — казалось, они никогда уже больше не откроются. Город лежал в тени гор, странно притихший, словно праздновал утомительно долгий праздник. Несколько пролеток, серых от пыли, запряженных тощими лошаденками, с сиденьями, покрытыми холстиной, ждали седоков.
— Как будто это не тот город, куда мы ездим каждый год, — сказал Манев жене, когда они тряслись по городским улицам в одной из этих пролеток. — На базаре пусто, в лавках вроде бы ничего нет, а люди между тем торгуют и наживают целые состояния.
— Как те, что ехали с нами в одном купе… Один курил сигарету за сигаретой. Как можно так нахально себя вести! — сказала она, и в ее черных глазах вспыхнул огонь возмущения, который он так любил видеть.
— Они того же поля ягода, что и Арсов, — заметил он.
Арсов был их сосед по квартире, фабрикант.
— Арсов по крайней мере интеллигентен, у него есть вкус. Если бы ты к ним зашел, ты сам бы в этом убедился.
— Вкус?! Ты путаешь новую мебель, которой обзавелся разбогатевший выскочка, со вкусом. Арсов такой же мошенник, как они.
— Ну, это ты слишком… Если человек умеет зарабатывать, это еще не значит, что он мошенник.
Манев взглянул на нее сердито. Жена смотрела перед собой, и по ее лицу было заметно, что она тоже устала и раздражена тяжелой дорогой.
Он нахмурился и замолчал. Они не раз ссорились из-за этого Арсова, жена которого была приятельницей его жены. Жена Манева часто ходила к ней в гости и, видя, в каком довольстве живет фабрикант, осыпала упреками своего мужа. Манев вскипал и начинал доказывать, что главное в жизни не деньги, а интеллигентность, здоровье и любовь и мир в семье.
Он понимал, что если теперь расскажет жене, о чем он думал в поезде, то опровергнет все, что выдвигал как главное и существенное для счастливой жизни.
Он замкнулся в себе и решил молчать. «Смешно спорить с ней. Она никогда этого не поймет… Да я и сам не очень уверен в том, что она не права… Ух, какой позор!» — воскликнул он про себя, почувствовав, что на этот раз его охватывает злоба и на жену.
Чтобы как-то отвлечься, он стал смотреть вдаль, на синевато-зеленые холмы, покрытые виноградниками, среди которых белели дачи. Он старался вообразить прекрасные свежие утра, когда роса блестит, словно жемчуг, на крупных листьях подорожника возле ручья, протекающего у самой дачи, бочажок, в котором он любил ловить сачком раков. Но как только они выехали из города и он посмотрел на горы, над которыми желтело чистое вечернее небо, он опять почувствовал, как ему плохо, как мучительно его состояние. За этим сизым хребтом остался его дом, его труды и заботы, тысячи мелких, но важных вещей, которые составляли его жизнь и от которых он не мог убежать. Мирные и спокойные часы, проведенные среди книг, длинные вечера, заполненные занятиями в кабинете или беседами с друзьями, казались ему неповторимыми. Эти дни прошли безвозвратно, сама его жизнь разделилась на две половины — в одной осталось прошлое со всеми неосуществленными планами и надеждами, другая была полна неизвестности и страха перед будущим.
Он повернулся к жене, хотел заговорить с ней, чтобы прервать неестественное молчание, но, увидев выражение ее лица, тотчас отвел взгляд.
На лице жены было написано нетерпение — поскорей бы увидеться с родными. Она напряженно смотрела вперед, видимо, хотела разглядеть кого-то возле маленькой, крашенной в белую краску постройки, проглянувшей среди густых ветвей слив. Ее смуглое лицо со слегка выпуклым лбом, придававшим профилю детское выражение, разрумянилось от радости.
В эту минуту она была так далеко от него, что он почувствовал себя брошенным и забытым.
Он огляделся вокруг. Спокойствие, окружавшее их, заставило его встряхнуться.
Скошенные луга вдоль дороги покрыла тень гор. Пастух, опершись на палку, смотрел на пролетку, а за ним вздымались горы, сизые, огромные. Солнце дрожало на самом хребте, и его теплые вечерние лучи освещали верхушки деревьев. Во всей этой панораме было что-то банальное, но было и что-то удивительно спокойное и мудрое, и это поразило Манева.
«Как могут существовать такая красота и такой покой?» — подумал он.
Идиллия, представшая его глазам, оскорбила его и удивила. И тут же он горько усмехнулся: его нелепый вопрос лишь показал, насколько его ум потерял способность воспринимать подобные вещи, и теперь желает, чтобы и природа была мрачной, под стать ему.
Пролетка свернула с шоссе на проселок, затененный низкими липами и кизилом. Лошади зафыркали, стук колес заглох. Нависавшие ветви хлестали возницу, который пригибался, сидя на своих козлах. Пожелтевшие липовые листья падали в полумраке на дорогу, как солнечные пятна.
Время от времени между деревьями мелькала старая мазанка, пустой навес которой хранил память о прежних годах.
Дача показалась неожиданно среди деревьев. Потянуло дымом. Где-то рядом заверещала сорока.
— Эй! Эй! — крикнула жена Манева.
Меж деревьями мелькнуло белое платье. Послышался радостно-удивленный возглас. Когда пролетка остановилась, у ворот дачи их уже встречали свояченица Манева с пятилетней дочкой и тетушка Лола, шестидесятилетняя старушка, седая, еще прямая, с лукавыми голубыми глазками и сладкой улыбкой.
Расцеловавшись с племянницей, она радушно обняла Манева и по-матерински похлопала по плечу.
— Как же это вы не написали, чтобы мы вас встретили?.. Экие вы, софийцы, — сказала она веселым бодрым голосом, сильным, как у молодой женщины, и добавила тут же, словно Манев был ребенком: — Пойдем, посмотришь, какой сачок я тебе приготовила для раков.
Она подхватила его под руку и повела к даче.
— Подожди, сначала внесем чемоданы, — сказал Манев с улыбкой, высвобождая руку, чтобы поздороваться со свояченицей.
— Ганчо внесет, — ответила тетушка Лола и громко крикнула: — Ганчо, Ганчо, иди помоги нам!
Она повернулась к жене Манева и, хитро подмигнув, добавила:
— На этот раз Йордан будет не один среди женщин. Здесь Ганчо и его отец.
Манев посмотрел вбок, чтобы скрыть недовольство.
На дорожке между старыми сливами показалась полная фигура его тещи. За нею нехотя плелся гимназист в очках с прыщавым лицом.
— Значит, и Продановы здесь? Когда они приехали? — спросил Манев.
— На прошлой неделе, — объяснила свояченица.
Про данов был двоюродный брат его жены. Он жил в городе, торговал там шкурами. Но последние два года стал заниматься изготовлением клубничного пюре, скупал грецкие орехи, виноград и фрукты в околии. Прошел слух, что он разбогател. Манев заставал его здесь каждый год вместе с женой. Семья приезжала без приглашения и располагалась как у себя дома.
Только теперь Манев понял, почему жена настаивала, чтобы они выезжали немедля. Она, вероятно, знала, что эти люди приехали, и, сообразив, что они могут остаться до конца сентября, поняла, что больше ждать нет смысла.
«Если бы она мне сказала, я бы сейчас не расстроился», — подумал Манев и сердито посмотрел в спину своей жене, которая вела за руку племянницу.
Перед дачей ему встретился П рода нов. Жена его стояла под навесом и мешала большой деревянной ложкой в тазу, где варилась томатная паста. Вокруг разносился запах кислого варева и дыма от тлеющей виноградной лозы.
— Ого! — воскликнул П рода нов, притворяясь приятно удивленным, и, что было всего противней Маневу, поцеловал его в щеку. Он был маленький, но очень живой и подвижный. П рода нов поджал свои тонкие губы и крикнул жене:
— Пепи, ты разве не видишь, что наш профессор приехал?
Манев, почувствовав себя задетым, прошел мимо навеса, лишь кивнув жене Проданова, и поспешил сесть на тяжелую, окованную железом скамейку. Пока продолжалась суматоха с перенесением багажа, он стал оглядывать знакомые места.
Можжевеловая рощица у подножья холма подросла. Трава над виноградником пожелтела от суши. Под грецким орехом видна была свежесбитая листва и горка скорлупок от орехов, расколотых на камне.
Солнце потонуло за горами, и вся равнина посинела. Широко раскинувшаяся, в лиловых оттенках на западе, она словно таяла в грустном молчании вечера. На фоне сизого силуэта горной цепи городок казался далеким и белым, как монастырь.
Маневу опять вспомнились его тревоги.
