Н. Келби - Белые трюфели зимой
— Убирайся!
Сабина отнесла поднос к дверям Эскофье. Постучалась.
— Ужин, месье.
— Оставь под дверью.
— Но он чудесный!
Эскофье открыл дверь.
— Ты воспользовалась трюфельным маслом?
Она кивнула.
Он поднял тарелку, понюхал.
— Очень мило.
— А нельзя было бы назвать это кушанье в честь мадам?
Эскофье снова понюхал паштет.
— Ты сожгла корочку, да?
— Я ее срезала. Никто ничего не понял.
— А они это ели?
— Нет.
— Значит, поняли. И никогда не подавай красное вино к фуа-гра. Тут нужен «Сотерн» или «Монбазиллак». Что-нибудь десертное.
— А мне нравится красное вино!
— Поскольку ты не королева Виктория, твои вкусы никому не интересны. Это «Сен-Эмильон»?
— «Гран Крю Классе».
— Ты ведь понятия не имеешь, что это значит, верно?
— Пока да.
— Так учись. Пробуй вино. Изучай его. Но только не запивай им фуа-гра. Ступай. Я работаю.
И он закрыл дверь.
К тому времени, как Сабина убралась на кухне и вымыла всю посуду, большая часть обитателей этого большого дома либо уснули, либо отправились на вечернюю прогулку по площади. На вилле «Фернан» вновь воцарилась ночная тишина.
Подгорела корочка у бриошей или не подгорела, а Сабина села за стол и доела с синего фарфорового блюда, привезенного из Кантона, всю оставшуюся фуа-гра, размышляя о том, каково было бы отправиться в путешествие по таким странам, как, например, Китай, где люди говорят на других языках и едят совершенно другую еду. Фуа-гра вовсе не казалась ей подгоревшей; и ей очень нравилось запивать это кушанье красным вином. В общем, третью бутылку бордо она прикончила сама, и вино, как ни странно, больше не казалось ей ни кисловатым, ни недостаточно крепким. Наоборот, она находила, что вкус у него богатый и зрелый.
В два часа ночи Сабина все еще не спала; не раздеваясь, она валялась у себя в комнате на узкой кровати и мечтала о Китае, где, наверное, все дома и люди, должно быть, такие же голубые, как то фарфоровое блюдо. К реальной действительности ее вернул звонок из комнаты Эскофье. Хозяин требовал свой «найткеп»,[66] свой «эликсир юности», как он его называл.
Готовился «эликсир» так: один свежий желток нужно было взбить с несколькими чайными ложками сахара, а потом влить туда небольшой стаканчик шампанского и полный стакан горячего молока. Сабину тошнило от одного вида этого пойла. Тем более сейчас, когда она выпила слишком много вина. Во рту у нее пересохло, голова кружилась. Но через несколько минут она с подносом в дрожащих руках уже тихонько стучалась в его дверь.
— Месье Эскофье?
Он впустил ее, и она увидела, что старик буквально охвачен паникой.
— Она опять плачет!
Сабина прислушалась. В доме стояла полная тишина. Было слышно лишь, как морские волны с гулом обрушиваются на берег.
— Разве мадам плачет?
— Да! Разве ты не слышишь?
Но Сабина ничего не смогла расслышать, а потому предложила:
— Давайте позовем сиделку.
— Сиделка спит. Неужели не слышно, как она храпит!
Сабина прислушалась:
— Я ничего не слышу.
Эскофье взял ее за руку и грубо подтащил к стене.
— Послушай вот здесь.
Она послушно прижалась ухом к стене.
— Нет, месье, я ничего не слышу. Может быть, вы просто уснули за письменным столом, и вам это приснилось?
Эскофье рухнул в свое рабочее кресло и, поставив локти на стол, уронил голову на руки. Сабина пристроила рядом с ним поднос и огляделась. Она никогда прежде не бывала в его комнате. Здесь было еще хуже, чем на кухне: полнейший беспорядок, все было буквально завалено вещами.
На книжном шкафу стоял целый пассажирский поезд, чрезвычайно умело сделанный из постного сахара. Над письменным столом красовалось изображение тигра, выполненное из наклеенных на холст мельчайших рисинок. Повсюду лежали, стояли и висели также разнообразные меню, и некоторые из них были чрезвычайно богато разукрашены, словно поздравительные открытки. На некоторых были изображены гейши, несущие шампанское «Моэ»; а некоторые меню явно рисовали для королевских обедов — с коронами, украшенными драгоценными камнями, и плащами из красного бархата, отделанными мехом горностая. Попадались и смешные меню — Сабина разглядела, например, стайку обезьян в костюмах шеф-поваров, которые, сидя верхом на верблюде, что-то готовили под жарким солнцем пустыни.
Повсюду в комнате лежали стопки газетных вырезок на разных языках и сотни фотографий — на полу, на подоконниках и под подоконниками, а также на любой подходящей поверхности. У своих ног Сабина увидела фотографию австралийской оперной звезды Нелли Мельбы с ее автографом: «A Monsieur Escoffier avec mes remerciements pour la création Pêche Melba»,[67] и стояла дата: 1914 — тот самый год, когда началась мировая война. Рядом с этой фотографией лежала еще одна, тоже явно военного времени; на ней совсем молодой Эскофье и еще несколько солдат пробовали рождественский пудинг. А в другой стопке Сабина заметила фотографию Эскофье в окружении его кухонной бригады — их там было человек сто, не меньше, и все в белом; они стояли на пристани перед роскошным лайнером «Титаник».
Сабина уже слышала все эти истории, но никогда не думала, что они могут оказаться правдой. И вот они, доказательства, прямо перед нею.
Она посмотрела на Эскофье: он был ужасно маленьким, старым и весь дрожал, и она, вновь взяв в руки поднос, неловко, одной рукой, погладила его по спине — так бездетный человек порой пытается успокоить заблудившегося мальчонку. Сабина заметила, что он плачет; слезы из-под рук капали ему на колени. Потом он снова приложил ладонь к стене, словно мог прямо сквозь стену проникнуть в комнату Дельфины.
Сабина поставила поднос, откупорила захваченную с собой бутылку шампанского и налила ему полный бокал.
— Месье, вы должны хотя бы немного поспать.
— Что ты такое говорила насчет блюда, которое она хочет?
Сабина нащупала в кармане пачку «Лаки Страйк».
— Вы создавали блюда в честь кого угодно, только не мадам. Она хочет, чтобы и ее имя не было забыто историей.
Эскофье поднял с пола фотографию своей кухонной бригады на фоне «Титаника» и долго смотрел на нее. Он касался лица каждого запечатленного на фото человека, словно вспоминая имена своих погибших друзей и их осиротевшие семьи.
Сабина вылила шампанское в чашку со взбитым яичным желтком и сунула ему. Но он вместо этого выпил всего лишь принесенный ею стакан теплого молока.
— Спокойной ночи, месье, спите крепко.
— Спокойной ночи, Сара.
Поправлять его Сабина не стала.
Уже перед рассветом Дельфина совершенно определенно услышала голос мужа. Голос звучал вполне отчетливо, вот только она не могла толком понять, откуда он доносится. Порой ей казалось, что он раздается только у нее в ушах, где-то внутри ее собственной головы. Но так или иначе, а это, несомненно, был голос Эскофье.
— Что это за блюдо, в состав которого входят картошка, яблоки, корнишоны и филе сельди? Немецкий картофельный салат? Русские яблоки? Селедка по-русски? Или селедка à la Livonienne?[68]
— Немецкий картофельный салат. Причем всего берется поровну.
— Верно. А в состав чего входит лук, порошок карри, белый бульон и сливки? Индийский карри? Пирог с бараниной? Соленая треска по-индийски? Подливка к кролику?
— Индийский карри.
— Non. Подливка к кролику. В индийском карри нет сливок.
Это была их старая игра. И Дельфина сказала:
— А в состав чего входит картофель «король Эдуард», чеснок, сливочное масло, кантальский сыр и перец?
— Ну, это чересчур просто. Aligot.
— Между прочим, это могли быть и gnocchi! Такой сорт картошки, как «король Эдуард», лучше всего подходит для итальянских клецек, это всем известно.
— Мадам Эскофье. Если бы этот вопрос мне задали не вы, это действительно вполне могли бы быть и gnocchi.
— Да? Ну, ладно. Aligot — это чудесно.
— Истинная правда. Хотя это всего лишь картофельное пюре, чеснок и сыр.
— Ну и что? А если добавить туда немножко белых трюфелей? Помнишь, что по этому поводу говорил Брийя-Саварен? «Трюфели пробуждают мысли не только гастрономические, но и эротические…»
— Мадам! Здесь полон дом детей!
— И это тоже благодаря моему aligot.
— Исключительно благодаря высокой кухне, мадам.
Когда Эскофье и Дельфина еще только-только поженились, они часто по ночам, лежа каждый на своей постели, играли в темноте в эту игру и азартно подсчитывали очки. Они слишком уставали за день, чтобы уснуть. И были слишком напряжены, чтобы заниматься любовью.
Через два месяца после их свадьбы внезапно умер отец Дельфины. А через четыре месяца после его похорон две ее маленькие сестренки подхватили дифтерию. Издательство прогорело. «Золотой фазан» стал далеким воспоминанием. Молодожены вновь вернулись в Париж, чтобы поддержать мать Дельфины, которая больше не желала ни есть, ни спать, ни разговаривать и целыми днями молча бродила по дому, переходя из комнаты в комнату, словно что-то искала. Но она не искала — просто смотрела. Словно ждала своей очереди.
