Владимир Колковский - В движении вечном

Работал Хотяновский посменно и, как свободная минутка, поспешал тот час отвести душу в бесконечных баталиях на Насосной. Именно с его появлением в облупленном ржавом вагончике начиналась настоящая игра, игра вшестером, командами три на три. И хоть никто их не назначал особо, но лидеры-капитаны определились сразу же. Лишь несколько первых отбоев игра продвигалась накатом естественным, словно сама по себе, затем полное руководство ее ходом брали твердо в свои руки капитаны:

— Та-ак, теперь слушай сюда, мужики! Теперь спокуха… Значит так, там козыри, крупняку по завязку, будем мальца потрошить. Пускай ко мне после, я нормалюк… А вот ты! — ты, братко Демидыч… Деми-идыч, радость ты наша, ты теперь со своей бубой сто процентов наш клиент!

Слово «потрошить» принес в вагончик Хотяновский, и оно сразу здесь стало наиболее популярным:

— А теперь потрошить, потрошить! — с каким-то особым азартным призывом выкрикивали время от времени во весь голос закрасневшие капитаны.

Каждый раз вели счет, вели скрупулезно, как наиважнейшее. Но играли исключительно на интерес, и когда через часок-другой в веселом вагончике брал почин очередной и традиционный здесь подбой «капусты на чарли» — не было никакого значения, кто сегодня в победителях, каждый давал, сколько мог.

И проблемнейшей из проблем в таких случаях, кому идти, также никогда не возникало в вагончике. Повесив на плечо объемную хо-зяйственную сумку, отправлялся в дорогу всегда поэт Гайдушкин, хоть сам никогда и не пил вина. Просто ему было всегда в охотку с ветерком прокатиться на велике в центр.

— Что, Славик, видать, горючее скончилось? — привечала его по-свойски радушно развеселая постоянка Пьяного. — На заправку, нейначе… Привет насосам!

А матросы-сезонники Игнат и Витька, или «школяры» как их тут называли, в свои первые рабочие дни больше учились грести на веслах. Вначале лодку вертело без всякого ладу на одном месте, заваливало набок, обдавая студеными брызгами, выносило стремительно на самую быстрину. Но затем, намастерившись ловко, парни уже запросто гоняли по неудержимо вырвавшейся на луговую свободу, разбушевавшейся водной шири. Притащили из дому рыболовные снасти, коротали время за любимейшей охотой на зубастую речную хищницу.

В дождь же приходилось отсиживать тягуче томительное рабочее время в тесноватом вагончике. Приютившись тихонько в уголке под смачный лёскот картежных листов, гром раздающихся в такт «заковыристых» фраз, друзья также с интересом немалым следили за всеми перипетиями переменчиво фартовой игры.

— Как работка, школяры? — подмигнул однажды молодцевато, уже успевший изрядно выпить, довольный Мухлюй. — Нр-равицца?

И «нр-равицца» ли работка ему самому — можно было даже и не спрашивать. Немало счастливых победных минут выдалось сегодня у его команды.

— А что? — спросил он далее смешливо. — На престижи не катит?

Однако, помедлив чуток, словно сам себе и ответил, ответил уже почти серьезно:

— А что, простой советский человек! Как вас в школьных книжках учат: «Простой советский человек…

Тут он запнулся, словно забывшись, подыскивая, и договорил за него неожиданно, такой молчаливый обычно Гайдушкин:

— … нет выше званья и достойней!»

И он тоже улыбнулся, но едва заметно.

— Нет выше званья! Простой советский человек — нет выше званья и достойней! — тряхнув возбужденно за плечо коллегу, завосклицал как в экстазе, закрасневший мордатый Мухлюй. — Молодцом, аккурат, как написано, кому сказать, как не поэту?.. Эх, страсти-мордасти, поле зеле-ное, молодь на массал!

Последней загадочной фразой он и закончил призывно.

Что означала фраза эта, в особенности ее последнее слово, школяры так никогда и не узнали. Через мгновение в веселом вагончике снова раска-тисто, смачно хлестали картежные листы, снова самозабвенно и страстно гремело на всю округу так полюбившееся здесь: «А теперь потрошить, по-трошить!» — но теперь…

Теперь Игнат, казалось, уже не слышал ни слова.

«Простой советский человек»…

Белозубые улыбчивые рабочие в светлых рубахах, с высоко закатан-ными рукавами у заводского станка, в апельсиновых защитных ярких кас-ках с мастерками в руках на промышленных стройках, симпатичные солнцеокие колхозницы с колосьем рассыпчатым спелой пшеницы в заго-релых руках…

Таких плакатных рисованных «простых советских людей» Игнат на-блюдал сызмальства и, считай, на каждом углу в своем родном поселке…

Для него, «простого советского человека» был эпохальный 1917-й год… Для него было и все то, что было после.

И вдруг… Мухлюй.

Хотя… простой?

Простой он человек?.. Советский?.. Так ведь комсомолец даже, как и все.

Простой человек Мухлюй, советский человек Мухлюй… Порознь это как-то и не слишком резало слух, а вот вместе… Известная с самых первых лет словесная культовая комбинация в тандеме с раскабанелой, «датой», торжествующей рожей картежника как-то необычайно поразила тогда Игната.

Глава четвертая На задворках планеты

Почти ошеломляющее впечатление это лишь дополнило те весьма смутные сомнения и догадки, которых к тому времени накопилось уже немало у Игната. С каждым годом он все с большей уверенностью озирался в таинственной чаще «незнакомого леса»; приглядываясь внимательней, он замечал не только то, что на поверхности, но и более сокрытые его детали.

И все очевиднее становилось ему с каждым прожитым годом, что вся та социально-общественная среда, в которой ему было определено существовать изначально — словно разбита на две почти независимые, совершенно не похожие одна на одну, «параллельные» реальности.

В первой, книжной и телерадиогазетной (теперь Игнат, пожалуй, назвал бы ее «виртуальной») все было разумно и правильно. Был недосягаемо далекий, святый как сам Бог «самый человечный человек», была заветная цель и светлый путь к ней, были грандиозные успехи и небывалые исторические достижения. Был плакатный рисованный «простой советский человек», и был величайший деятель эпохи, «мудрый вождь и верный ленинец» — главный герой, главный борец за мир и даже самый главный писатель.

А в реальности второй, той, что сразу же за порогом их школы-избушки были винный бар и Пьяный угол, «минирейхстаг» и «насосная» станция, был начальник Бык и простой советский человек Мухлюй… Были смешки, анекдоты, и был «Ленька».

В реальности виртуальной было всеобщее равенство, человек человеку был «друг, товарищ и брат». А в реальности настоящей повсеместно царствовала очевидная иерархия: в классе, на улице, среди взрослых. Правда, в школьных учебниках по обществоведению взрослых тоже делили: классом передовым, гегемоном здесь называли класс трудящихся, рабочих и крестьян, а уже чем-то второстепенным, т. н. «прослойкой» между ними — интеллигенцию. Однако Игнат, например, поделил бы взрослое население своего поселка теперь совсем по-другому.

Да и не только он.

Даже его первая учительница не раз говорила с легенькой усмешкой, как о том, о чем не очень-то и следует говорить:

— В вашем «Б»-классе всю поселковую шляхту собрали. Кого ни глянь: то директор батька, то председатель, то еще какой-то начальник.

И прибавляла в конце:

— За исключением некоторых! — разумея под некоторыми таких, как Зэро, Лось и Антольчик.

Подобно и Игнат.

На первое место по престижу и значимости среди посельчан он бы отнес полностью местное начальство, а также некоторых авторитетных специалистов, людей обычно пожилых, заслуженных, с дипломом. Сюда же (и долгое время это особенно даже изумляло его) можно было присоединить и особ совершенно другого рода, представителей профессий, на первый взгляд, весьма и весьма скромных. Все вокруг прекрасно знали, что жить так, как живут они, и «не схимичить» — невозможно; в реальности виртуальной им была одна известная дорога, однако в реальности настоящей их уважали, приглашали охотно в самые элитные дома, о них говорили не без зависти: «Умеет жить человек!»

— Мам, а кого зарплата больше… у Аксюты или у Стасевича? — наивно поинтересовался однажды Игнат.

Аксюта, директор школы казался ему тогда самым большим поселковым начальником. Зато двухэтажный из белоснежного кирпича, просторный дом Стасевича был тогда самым приметным жилым строением в поселке. В гараже его поблескивала стальным лаком новенькая «Волга», самое шикарное советское авто того времени.

— Зарплата, у Стасевича? — только заулыбалась в ответ мать. — Техник в зубопротезной… Какая там зарплата, работяга простый боле имеет.

И прибавила уже как-то многозначительно:

— Что там зарплата, там золото.