Владимир Колковский - В движении вечном
Когда-то такому яркому природному таланту весьма благоприятствовала громкая бомбардирская футбольная слава, но и теперь еще Андрюха, если только был не совсем «на рогах», мог неожиданно выдать нечто «свое». И вот именно после его этого кривовато-насмешливого: «н-насосы…» — бывшая спасательная станция превра-тилась мгновенно в «насосную», иначе ее с тех пор в поселке и не на-зывали.
* * *Купаться на Неман без взрослых поселковые сорванцы убегали уже с самых ранних лет.
— Мам, я скупнуться, можно? — словно и не спрашивал, а сообщал звонким голоском шустрый мальчуган уже откуда-то с улицы.
— Ладно… гляди мне только! — вздохнув тревожно, разрешала мать.
А что поделаешь, когда жара на дворе, солнце палит, и такая река под боком. Все равно, запрещай не запрещай, а как мать на работу, так он тот час на Неман. Только и оставалось, пожалуй, что громко бросить в след знаменитое, грозное:
— То гляди мне, утопишься — додому не приходь! — что еще долго и с усмешливой беззаботностью витало среди поселковой детворы.
Соответственно и плавать каждый прирожденный неманец умел великолепно с малых лет. Потому трагедии на воде происходили крайне редко и как-то случайно, словно по велению рока. Каждый из таких случаев помнили долго, о них напоминали и многие известные места на реке. Так крохотное, но довольно глубокое продолговатое озерцо, послед одной из стародавних неманских стариц называли Котова озерина. В ней когда-то задолго до игнатова появления на свет провалился по неосторожности ранней весной под ослабший лед десятилетний школьник по фамилии Кот.
Лешка Ковшур, также один из славных футбольных кумиров прошлого нырнул однажды головой там, где до него лето ныряли многие и множество раз. Будто его именно, затаившись фатально в непроглядной мути, ожидал терпеливо все эти годы тот самый проклятый, не догнивший корч… Место это теперь называли Ковшеровой ямой.
Однажды утонуло сразу трое, но это были вовсе не посельчане; ни один посельчанин не полез бы купаться в Черную бухту. Правда, с одной стороны там весьма привлекательно золотился бархатистым песочком широкий пологий пляж, но уже где-то посередине он зловещим, будто заостренным, протяжно вытянутым клином заступал далеко в реку, и уже через пару метров крутило страшно, а противоположный высоченный отвесный берег, казалось, просто обрывался в бездонную черную глубь. Глубь непроглядно черную даже в самый яркий солнечный день.
Именно золотистый безлюдный пляж и привлек жарким летним днем одну заезжую городскую компанию… Первой начала тонуть женщина, ей бросился на помощь сначала муж, потом брат… Теперь, когда посельчане подчас поминали в разговорах Черную бухту, они вскользь непременно прибавляли при этом:
— Ну… что майор с женкой утопился.
Вот, пожалуй, и все трагедии, что случились в близлежащих поселковых окрестностях за многие годы. Позднее, уж во взрослой жизни, вполне очевидна была Игнату роль подобных станций и ее бесчисленных вариаций в обеспечении одного из главнейших достижений социалистического общественного строя в стране — в обеспечении «всеобщей занятости». Но вот тогда, в годы юные… В годы юные до невозможности сложно было понять Игнату, кому и зачем вообще понадобилось открывать в их крохотном малолюдном поселке столь экзотическое трудовое учреждение, как эта спасательная станция.
Особенно в то лето. В то лето, которое в отличие от предыдущего солнечного, сухого и знойного выдалось чрезвычайно дождливым, холодным, ветреным.
Неман вскоре вышел из берегов. Разлившись вдвое, диковинно широким свинцовым извилистым змеем рассекал он, насквозь отсыревшие под по-осеннему облачным небом, унылые заливные луга. Рыжие от непрерывных дождей безлюдные пляжи безнадежно тосковали по живительным солнечным денькам.
— Ну и кого? — также с безнадежными нотками в голосе вопрошал хмуро Бык на очередной утренней планерке. — Кого и спасать-то, покажите мне, людцы, я бы сам купаться и за гроши не полез! Льет и льет себе, и конца нема на эту непогодь.
И, переведя дух тяжко, он продолжал уже деловито:
— Так! Теперь значит, расклад сегодня на день. Я в район по строи-тельству гляну, а ты, Иван, командуй. Вряд ли, конечно, но как солнце, то сразу за весла… Молодь на Железный, старики на ту сторону моста.
Проводив вскоре начальника, водолаз Ваня Бухович вскоре в свою очередь передавал эстафету:
— Мухлюй, теперь ты за старшего. Глянь что по корпусу, а я в центр на полчасика.
И тот час шествовал на площадь занимать обычную ежедневную вахту.
— «По корпусу глянь!», — передразнивал въедливо спустя немного времени также с утра хмурый Мухлюй. — И чо тут глядеть, коли за ночь опять весь цементович сбаёдовали… Ров этот разве жвиром засыпать да по новой выкопать?
Мухлюй, старший матрос по штатному расписанию на станции когда-то отлично учился в школе, поступил успешно в институт. Что с ним случилось потом, Игнат точно не знал, впрочем, наверняка и здесь не обошлось дело без того же «стакана»… В последнюю сессию уже бывший студент, чтобы отдалить хоть чуть-чуть горький момент истины, сам выставил себе в зачетку отличные отметки, сам же в ней и расписался…. Когда вскоре обман сей вышел наружу, вот тогда он и стал для всех в поселке «Мухлюем».
Оставшись за начальника, он тот час вытаскивал из кармана старую затертую колоду карт.
— Давай, мальцы, на разминку! — хрипловатым с утра голосом приглашал коллег.
Сам он был готов шлепать картами целые сутки напролет. Однажды со смешком поведал один маленький характерный эпизод из своего не-давнего студенческого прошлого:
«Раз сели мы в сессию тысячу писать. Дружок лыбится:
— Завтра экзамен, а мы за фишняк…
— И что?
— Холява буде.
— Думаешь?
— А что, примета есть… верная.
И тут я ему — сделав коротенькую паузу — Мухлюй расплылся разом по уши в широкой усмешке:
— Х-ха, верная!.. кому, может, она и верная, а вот я уже целый месяц пишу, и все от винта…»
Мухлюй пробовал учить коллег, но столь высокоинтеллектуальные карточные игры как «бридж», «преферанс» и даже «тысяча» на Насосной так и не прижились. Играли в обычного подкидного, но и здесь Мухлюй предстал сразу же как бывалый, грамотный игрок. Козырями не разбрасывался, мелочь не вызывал; зачастую, будто отбившись, держа в руке целую кипу картежных листов, требовательно вопрошал:
— Ну, тузы-короли! Тузы-короли-дамы… есть?… нету?.. Тогда я забираю!
Все, что вышло из игры, он запоминал безошибочно. Не раз в самом конце кто-то оставался с единственной картой, прижимал ее плотно к столу слегка дрожащей рукой.
— И че ты там мылишься? — глядя на это, только посмеивался с торжествующей ухмылкой Мухлюй. — Сказать?
— …?
— Король чирвенный!
И действительно, хоть ты бросай этого несчастного короля в от-крытую на стол — за все двухмесячное пребывания друзей на станции, Мухлюй так ни разу и не ошибся.
Кроме него на станции был еще один весьма примечательный по ха-рактеру своему штатный матрос по фамилии Гайдук. Внешне он чем-то на-поминал Игнату одноклассника Малько Славу, был такого же маленького роста, щуплого телосложения, в дополнение к внешнему сходству и имя его тоже было Слава. В школе он тоже учился неплохо, несколько лет подряд поступал на филфак, но неудачно. Был вообще человек тихий, вдумчивый, писал стихи. Однажды в компании говорил о себе: «Не Лермонтов, не Пушкин, простой поэт…»
— … Гайдушкин! — договорил за него однажды в рифму оказавшийся случайно рядом Андрюха на свой манер и… и с тех пор «простой поэт» Гайдук Слава превратился для всех в поселке именно в «Гайдушкина».
Под утренней разминкой на станции оба штатных матроса понимали подкидного один на один, причем мелочь до девятки для динамики игры неизменно отбрасывали. Гайдушкин также играл неплохо, но остротой памяти даже и близко не мог сравниться с коллегой по работе, потому ему приходилось не в пример чаще тасовать затертую шершавую колоду.
— Так, глядишь и мозоль за руку! — расплывался вскоре в широкой ухмылке мордастый Мухлюй. — Може, пора и спецухи достать?.. Давай, давай, поэт тренируйся.
И время от времени он восклицал нетерпеливо:
— Эх, когда уже там мужики подвалят?
Вскоре, впрочем, «подваливали» и мужики, заядлые картежники со всей округи. И среди них постоянных, ночных сторожей, пенсионеров и просто обычных местных оболтусов Игнат поначалу с изумлением обнаружил и врача Хотяновского, одного из самых уважаемых представителей местной интеллигенции. И действительно, немного за тридцать по возрасту, он своей на диво выразительной артистической внешностью даже и в самой элитной столичной компании наверняка бы выделился, а не то, что среди всей этой разномастной поселковой шушеры. Но весьма скоро Игнат убедился, что как раз удивляться здесь и нечему, это ведь тоже, тоже был картежник! Картежник с ног до головы, картежник до мозга костей, ему было совершенно все равно, кто и что рядом — главное, что здесь непрерывно хлестали азартно картежные листы, и был серьезный, достойный его соперник.
