Владимир Колковский - В движении вечном

— О чем ты там думаешь? — снова тревожно вглядывалась она ему в лицо.

— Ни о чем.

— Нет, скажи.

— Ни-о-чем.

— Я же вижу…

— А я говорю ни-о-чем! — повышал он голос. — И вообще, нет тебе разницы! — обрывал, в конце концов, решительно.

А далее была снова молчаливая пауза.

Но еще более в той девичьей тетрадке впечатлил обескураживающе ее ответ в графе «Твое любимое стихотворение».

Она писала:

  Умей смеяться, когда грустно,  Умей грустить, когда смешно,  Умей казаться равнодушной,  Когда в душе совсем не то…

Многое, очень многое, казалось, объясняли тот час эти коротенькие четыре строчки. Ведь теперь она на его прямой вопрос никогда не отвечала также прямо и искренне, теперь только отмалчивалась или в ответ были только смешки да глупые шуточки. А вот сегодня, став вдруг необычайно серьезной, она ответила тихо с загадочной вдумчивостью:

— Можно любить, а можно… можно только позволять себя любить.

И словно в порыве откровения поведала, что в той маленькой деревеньке, откуда они переехали в поселок, «был тот, кто нравился ей по-настоящему».

— Только он и не знал об этом. И не догадывался… может. Мы ведь тогда совсем дети были. Вряд ли и увидимся когда еще! — немного помол-чав, прибавила она.

И, как показалось Игнату, с явной грустью.

Вот так неожиданно из дней давно минувших вдруг вынырнул еще один, совершенно незнакомый объект неспокойных дум. Объект, впрочем, такой же нереально-абстрактный, как и Генка-Артист, который еще в конце августа уехал в город на учебу и почти не появлялся в поселке.

— Его Виталик звали. Глаза у него… были синие-синие! — продолжала далее, как по живому резать Юля.

— А как же я? — удивился Игнат. — А мы… наше лето?

— Лето, лето… оно было как сон, наше лето. Но ведь сны… Сны непременно когда-то кончаются.

— Так что ж выходит, сон закончился? — уже почти зло спросил Игнат. — Может, пора и завязывать?

— Ну, если тебе так уж хочется… Если я тебе так наскучила.

Новый и далеко не первый разлад, достигнув стремительно своего эмоционального пика, сменился очередной молчаливой паузой. Она, явно обиженная его последним вопросом, смотрела молча, надув щечки, только вперед. Он, окончательно сбитый со всякой логики ее последним ответом, безуспешно пытался хоть немного унять, весь этот вдруг возникший внутри невообразимый сумбур… С чужими застывшими лицами, вглядываясь молчаливо в туманную мглу неширокой улицы, подошли они незаметно к своему старому молчаливому другу колодцу.

Теперь можно было прощаться. Теперь можно было лишь бросить напоследок последнее слово, бросить в последний раз просто и коротко, как он и хотел, как он и приказывал себе без устали в эти бесконечно долгие мгновенья. Но… но напоследок был взгляд, взгляд тоже один и тоже почти бесконечный.

И уже где-то за ним далеко бесконечно были стихший дождь, туманная мгла, злобный сивер, зябкая сырость… и все! — все до единой «нереальные абстракции».

И снова, снова так близко-близко были ее горячие губы, и трепетный отзыв бархатистой ладошки, и ландыш хмельной шелковистых волос… И сердца стуков созвучье в объятьях тепла — тепла их бирюзового лета.

И были еще коротенькие встречи в школе, волнующие мимолетные мостики от свидания к свиданию.

Каждый раз, едва ступив за порог класса, он ощущал себя так, словно каждая мгновенная, неприметная всему остальному миру, случайная встреча могла стать и чрезвычайно важной для них, и, может быть, поворотной.

Он замечал ее уже издали.

Вот-вот, под ручку с подружкой выступают задорно, щебечут или шепчутся о своем; вот-вот, промелькнет сейчас мимо, не глянет… И вдруг карий блеск и усмешка! — как это было тогда в первый раз, как это было столько раз после… И снова сердце на взлет — на минутку, на день, до нечаянной встречи…

А Витька…

Теперь он был за тем заветным барьером, который только предстояло штурмовать Игнату следующим решающим летом.

Теперь Витька был студент, он жил в большом городе, он победителем наезжал по выходным в поселок. Сенсационным триумфом своим он совершил почти невозможное.

Ссоры и конфликты порой лишь укрепляют дружбу, подчеркивают ее значимость в глазах каждого. Совершенно противоположный случай был у Игната с Витькой. Своим чрезвычайным самолюбием и жаждой первенства они ничуть не уступали друг другу и не потерпели бы взаимно даже некого подобия превосходства в своей мальчишечьей дружбе. По-видимому, где-то на каком-то подсознательном «шестом» уровне они очень тонко чувствовали эту конкретную особенность своих характеров, отчетливо осознавая, что даже один-единственный и не очень серьезный конфликт может тот час привести к разрыву, причем к разрыву полному и навсегда.

И потому, наверное, в течение всего столь продолжительного времени их детской дружбы они почти инстинктивно избегали каких-либо серьезных попыток выяснить окончательно — «кто кого». С самого начала, бесследно исчезающего где-то в необозримых глубинах памяти, они, не сказав ни единого слова, словно договорились между собой раз и навсегда: мы равны, равны во всем, и выяснять тут совершенно нечего.

По сути, так и оно было в раннем детстве.

Тогда за порогом своего дома было совсем не важно — кто ты, из какой семьи, кто у тебя «батька-мати». Они, мальчишки, учились в одной школе, выбегали на одну и ту же улицу, и там ты был совершенно один со своими кулаками, своим характером, своим умением постоять за себя… И именно это в первую очередь определяло твой авторитет, твое достоинство, твое конкретное место в классной и уличной иерархии.

Как и в хоккее, Витька здесь тоже всегда первенствовал среди ровесников:

— Бутовец пацан резкий! — говорил так с уважением про своего одноклассника Генка-Артист, будучи уже обладателем драгоценного статуса «самого здорового» в своем классе. — Сам не полезет, а прыгни… Долго не думает: даст-не даст, сразу в пятак!

Но шли годы.

И с каждым годом все очевиднее было, что всеобщее «равенство-братство» среди взрослых в советской стране — это тоже, скорей, где-то там, в реальности «виртуальной», реальности книжной и телерадиогазетной. А вот в реальности конкретной, той, что сразу за порогом дома, среди взрослых тоже существует вполне очевидная иерархия со своими, совершенно непохожими на детские, критериями и приоритетами.

Однажды в конце зимы друзья катались на лыжах с замковой насыпи в парке, любимейшем месте юного поколения посельчан. Очень уж нравилось всем, что здесь было одновременно как бы две горки сразу по обе стороны глубокого желоба бывшего заливного рва. С одной стороны рукотворная оборонительная насыпь возвышалась почти втрое, и, скатившись удачно с ее высоты на самое дно, ты по инерции снова взлетал молниеносно уже вверх — и именно в этом была своеобразная, захватывающая дух, двойная интрига.

Кое-где с более низкого «берега» вниз вели раскосые торные стежки, здесь было уже не так круто, потому горку на свой вкус и по силам могли выбрать и самые маленькие лыжники. С восхищением и завистью поглядывали они, как мимо стремглав проносятся их старшие товарищи — приземисто согнувшись, с ветреным посвистом, с лыжными палками-крыльями за спиной.

Утром в тот день небо было полностью затянуто в облачный серый покров, выпал пушистый снежок, но еще до обеда распогодилось солнечно. Яркие стрелы лучезарно выблеснули в лазурных небесных прогалинах, щедро рассыпавши к низу переливчатые искристые блики. Морозный воздух затрепетал радужно прозрачною свежестью — чаровница-зима, своенравная пани торжествовала опять в самоцветах роскошных, в ослепительно-синей лучистой короне… И вместе с нею командой заирделощекой звонкогласо и шумно ликовало в заснеженном парке все юное поколение посельчан.

Замысловатая лыжная мозаика живописно опоясывала вкруговую замковую насыпь. Кое-где обрывистый спуск падал вниз близким к вертикальному градусом, кое-где он вначале стремился полого и только ближе к середине после бугорчатого выгиба обрывался резко вниз также почти вертикально. А кое-где лыжню прокладывали наискосок, и по свежевыпавшему пушистому бархату лыжи катили здесь чрезвычайно долго, словно смакуя тем самым без устали свою любимейшую утеху.

В тот день деликатный морозец так и не осилил к обеду шершаво занастить бархатистую белую скатерть, и лыжи катили с игривой и мягкой охотой. В такую погодку невозможно накататься вдоволь, и время тоже, как с крутой горы на лыжах, мчится совсем незаметно.

— Кажись, по третьему кругу! — говорил отрывисто разогретый в пар, раскрасневшийся Витька. — Теперь с которой махнем?.. Давай вон с того горбыля!