Назови меня по имени - Аникина Ольга
Алька с придыханием рассказывала, как молодой преподаватель изящно устанавливает ножку пинцета в какую-нибудь ямку, «инцизуру» или «апертуру».
– Господа, кто из вас готов ответить, в каком анатомическом образовании сейчас находится мой инструмент?
Однажды на зачёте по костям черепа он достал из футляра очков длинную иглу от шприца и поместил её в некое отверстие внутри глазницы. Ни один студент не смог вспомнить название указанного отверстия.
– Нет, это не носослёзный канал. Носослёзный находится медиальнее. Нет, это не лобно-глазничный канал. Есть ещё версии? Что? Нет, это не канал носовой пазухи.
Студенты гадали минут пятнадцать – никто не угадал. В конце занятия преподаватель нарисовал аккуратные «бананы» против каждой фамилии.
– Плохо вы, коллеги, готовитесь к зачётам, – сказал Костров и захлопнул свой кондуит. – Если бы готовились, то знали бы: этого отверстия в природе не существует. В прошлое воскресенье я сам просверлил его миллиметровым сверлом. И обработал шкуркой.
Откланиваясь, он произнёс:
– Пересдача ровно через неделю.
Маше было очень любопытно, отчитался ли Костров за испорченный препарат, ведь теперь эта ложная дырочка в глазнице будет смущать не одно поколение студентов. Но Алька махнула рукой:
– Ему не надо ни перед кем отчитываться. Может, это его собственный череп.
– У Кострова дома есть своя костница, как в монастыре?
– А вдруг у него ещё и не то имеется?
Но похоже, у Владимира Алексеевича не было никакого дома. А может, был, но такой, куда неохота возвращаться вечером. Иначе почему он задерживался на кафедре допоздна? Зачем ночевал на диване в лаборантской? Институт стал для молодого доцента и работой, и домом, но, несмотря на это, он каждый день появлялся перед студентами в белой рубашке и костюме.
– Его, наверное, выгнала жена.
– Ну и хорошо. Значит, он свободен.
Владимир Алексеевич не был лишён амбиций и через несколько лет собирался защищать докторскую. Выяснилось, что квартира у него всё-таки имелась: где-то за Гражданским проспектом, в новостройках. Чтобы добраться до дома, Кострову приходилось полчаса трястись в электричке, а потом минут двадцать идти пешком от станции. Профессор Иртышов проникся сочувствием к молодому сотруднику и разрешил ему ночевать на кафедре. В ответ на рассказ о дырке, просверлённой в глазнице, профессор выпятил нижнюю губу, хмыкнул и произнёс:
– Изобретательно… Надо бы тоже сделать что-то подобное.
Алька уже много раз пыталась объясниться Владимиру Алексеевичу в любви. У Альки были все основания считать, что молодой амбициозный доцент не сможет отказаться от романа с дочерью зав. кафедрой. Единственное, что мешало девушке сказать о своих чувствах напрямую, был внезапный, обескураживающий страх перед неудачей. Алька боялась, что её чувство станет предметом насмешек; вокруг Кострова всегда тусовались какие-то чужие люди, которые могли стать свидетелями её возможного фиаско. Выход был только один: требовалось устроить свидание с Костровым в необычных условиях.
Однажды Алька пригласила Кострова в Кировский театр на «Саломею». Старшая сестра сообщила младшей о своём плане, когда та пришла домой из школы.
– Сходите лучше на «Аквариум» в «Октябрьский», – ответила ей Маша. – Там и поговорите без церемоний, и пива выпить можно. Или на радостях, или с горя.
Во время разговора Алька стояла возле плиты. Картошка в кастрюле кипела, на сковородке что-то жарилось. Поймав Машин насмешливый взгляд, Алька твёрдо сказала:
– Нет. Только на «Саломею». Владимир Алексеевич любит классику.
Сестра отнеслась к своей идее со всей ответственностью и купила не два, а четыре билета: два в партере и два в амфитеатре.
– Зачем в амфитеатре-то?
– Ну мало ли… – Алька хихикнула. – Вдруг я забоюсь к нему выходить.
– А четвёртый кому?
– Так тебе же! Ты будешь смотреть сверху, с балкона – может, тогда я не забоюсь.
Маша стукнула кружкой о столешницу.
– Аль, ты серьёзно? Я в пятницу на «Аквариум» иду. С девочками из класса.
Алла пожала плечами:
– Сдай билет. Или продай за двойную цену. С руками оторвут.
Заметив, что Маша хмурится, она опустила крышку на сковородку, выключила плиту и села напротив Маши, сложив руки лодочкой.
– Ну малыш, – в её голосе появились просящие интонации, – ну пожалуйста-пожалуйста! У твоего БэГэ будет ещё сто концертов. А у меня, может, жизнь решается.
Маша хотела сказать ей, что прошлой зимой она точно так же сглупила и отдала подружке билет на группу «Кино», а летом 90-го уже никакого «Кино» не стало. Но Алька смотрела на неё так жалостливо, что Маша промолчала. Билет она снова кому-то подарила.
Костров в театр так и не пришёл. Алька шипела на сестру, пихала её локтем и всё рассматривала в бинокль два пустых места в партере, пока не погас свет и капельдинерши не посадили туда каких-то опоздавших. Всю оперу Алька так и сидела нахмурившись, крепко зажав свёрнутую в трубочку программку. Маша не приставала к сестре, ей не нужна была программка, потому что в восьмом классе она уже прочла Оскара Уайльда. На сцене и в зале сверкало золото, и, хотя золото это было игрушечным, игра в роскошь завораживала Машу и увлекала.
Вторая Алькина попытка склеить преподавателя была более оригинальной. Девушка решила прийти на кафедру ночью.
– Совсем с катушек съехала? – вразумляла сестру Маша. – Театр – это ещё куда ни шло. Но он же взрослый мужчина. А ты хочешь ввалиться к нему впотьмах…
– Что он мне сделает? – храбрилась Алька. – Я дочь зав. кафедрой.
– Да хоть дочь английской королевы. Он мужчина, Аля!
Но сестра не желала слушать, называла сестру маленькой и глупой.
– Если я не сделаю это сейчас, я не сделаю никогда! – кричала Алька. – Я с ума схожу, понимаешь?
Маша вдруг вспомнила себя в тринадцать лет. Тогда она тоже сходила с ума, дрожала, жаждала случайного прикосновения. Писала письма, запиралась в комнате крымского дома с окнами, выходившими в черешневый сад. Уперевшись лбом в край облупленной оконной рамы, смотрела на выгоревшие листья и бурые, лопнувшие от спелости плоды. Когда-то, давным-давно, внутри её детского тела сидел крохотный сверчок. Этот сверчок жил в самых потаённых глубинах, прыгал с травинки на травинку, с нерва на нерв, с волоска на волосок – он стрекотал так отчаянно, что даже позвоночник начинал ныть, и что-то тайное и тёплое пульсировало в Машиной спине, медленно и толчкообразно скатываясь от поясницы всё ниже и ниже. Куда подевался этот сверчок, разбудивший Машино тело? Сдох, наверное.
– Не пущу тебя одну, – заключила Маша, но голос её звучал уже не так категорично. – Мне что, папе всё рассказать?
– Давай беги, рассказывай! – обиделась Алька. – Влюбилась в своего дурацкого Костика и до сих пор не смотришь ни на кого. А где он, твой Костик? Ау! Только в мечтах твоих и существует. А я хочу жить настоящей жизнью, понимаешь? Хочу любить здесь и сейчас!
Алька прекрасно знала, что докладывать отцу младшая сестра не побежит.
– Хорошо. – Маша сдалась. – Пойдём вместе. Буду ждать тебя снаружи и, если ты не вернёшься через час, побегу звонить в милицию. Сообщать об изнасиловании.
Чтоб пересидеть ночь в здании медицинского института, вряд ли можно было найти более укромное место, чем женский туалет.
Туалеты высших учебных заведений в начале девяностых отнюдь не были образцами соблюдения санитарных норм. Уборщицы подрабатывали в нескольких учреждениях и заканчивали трудовой день до семи вечера, когда многие кафедры ещё работали. Часто случалось, что полы мыли бывшие сотрудники государственных предприятий, сокращённые или живущие на остатки зарплаты, которую задерживали более чем на полгода. Уборка завершалась рано и проводилась не всегда качественно.
Сёстры пришли в институт перед закрытием, побродили по зданию и, наконец, выбрав самую чистую на тот момент уборную, заперлись каждая в своей туалетной кабинке. К девяти часам вечера корпус опустел. В противоположном крыле, которое виднелось из окна туалета, светились только несколько жёлтых прямоугольников. Один из них говорил о том, что на кафедре анатомии сегодня вечером кто-то есть.
