Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта
Душно тошно…
…Матерь, сон что ли?.. Ой ли?..
О Господи когда пройдет?..
Что не проходит?..
И я открываю глаза — а он не проходит…
И я закрываю глаза — а сон не проходит…
А на ногах у Генералиссимуса турецкие сапоги из костромской яловой кожи молочных русских безвинных телят, а во рту его трубка колхидских табаков — и она дымится и запах табака густо плывет дурманно сладко сонно бредово и дым нашу кибитку заволакивает заметает забирает…
И он говорит шепчет радостно:
— Наконец, трубка моя залитая ливнем раскурилась высохла от горящей Чинары! Сладко!..
Анастасия, трубка моя горит, Анастасия, тело мое старое былое туруханское горит и никаким ливнем не потушить его…
Анастасия-река а я камень ночной а ты залей затопи заласкай меня!.. Айя!..
Анастасия впусти меня в устья ног лядвей твоих! Отвори открой колодези услад!..
Открой врата тела твоего, а я люблю входить в ночные врата…
А я гость хозяин твоих врат…
А ты русская чистая вернотелая баба, а такие любят инородцев и языки чужие: Ха! Бар Аж дау ауржын Аж дэн…
Анастасия впусти!..
Я ладья я челн уснувший заблудший в устья дремные в русла сокровенных ног пуховых лебяжьих русских снежных сахарных твоих!..
Анастасия, пусти!..
И Он расстилает на глиняном полу нашей кибитки необъятную совиную адову бурку своего отца Абаллы-Амирхана-Хазни-дона и спелой грешной святой тихой покорливой матери своей Кеко-Кетэваны…
— Ложись, Анастасия! — и Генералиссимус Ночи, Тиран Империи, Отец Народов дрожит от Анастасии, от ночной кружевной рубахи ея, от снежных девьих вдовьих льстивых избыточных лакомых ног ея темнеющих спело плодово несметно в рубахе вологодской сонной!..
И он дрожит и трубка дрожит во рту его и горящий табак сыплется на рыжие его веснушчатые короткие крысиные хищные руки, но он не чует…
Тогда Анастасия говорит:
— Уйди, бес. Глаза мои не хотят видеть тебя.
И Он говорит:
— Анастасия!.. Я приказал облить бензином сжечь древнюю Чинару и на месте её поставить свой бронзовый памятник с трубкой в устах!
Прямо напротив твоей кибитки, чтоб ты все время видела меня, а я тебя!..
Пусть народ чтит бронзового идола, а не древо предков своих!..
А город твой Джимма-Курган будет называться отныне Иосифград-Иосифабад!..
И все мужи этого города отныне будут носить имя Иосиф!..
И твой спящий сын Тимур-Тимофей отныне будет носить имя Иосиф Маленький! да!..
Тогда Анастасия содрогается и говорит:
— Не трогай сына моего спящего последнего. Не разбуди его. Уходи бес…
И Он говорит и горящий едкий табак златистый сыплется из дрожащей трубки его на руки его необъятные имперские смертоносные…
Но он не чует, ибо объят древней похотью перезрелого отца своего Абаллы-Амирхана-Хазнидона.
И терпкой зрелотелой матери своей Кеко-Кетэваны.
И Он говорит:
— Анастасия, поляжем на бурку. И я усыновлю сына твоего!..
И Она говорит:
— И ты убил отца его и хочешь усыновить его?..
И ты убил отцов многих и хочешь усыновить сынов их?
И ты хочешь усыновить народ сирот своих?
Ты Бог? Ты Всеотец?..
Ты Бес и Русь — увы! — ныне место твое! Но прейдет!..
И Он говорит шепчет уж от страсти:
— Анастасия, ложись в бурку или погублю и этого сына твоего.
И Она говорит и страх полночный бред страх уже вселяется в голос ея:
— Бес, не губи, не буди сына моего.
Он будет поэт певец златоуст Руси и Азии.
И какая вина на нем и какой вред тебе, владыка?..
…Русь! и я гляжу на матерей вдов твоих и они забыли мужей своих убиенных и боятся за живых сынов своих, ибо срок их ближе, чем думают они… да…
…И Она говорит и голос её дотоле твердый каменный — теперь течет как талый ручей в полевых снегах мартовских.
И горло её материнское язык её убоявшийся как ручей талый а тело как поле ледовое не тронутое талыми водами.
И Она уже не говорит Ему «бес» а говорит «владыка».
И она говорит:
— Не буди, не губи сына моего до времени его, ибо Ты говоришь: «Тиран правит, народ стонет, а певец поет». Дай спеть сыну моему.
И у соловья одна песнь и во дни Владимира Крестителя и во дни Чингис-хана и Грозного Иоанна и Великого Петра и во дни иные…
Тиран, дай петь сыну моему…
Тогда престают дрожать руки Его и горящий табак не сыплется боле на руки желтые гробовые пергаментные Его.
Тогда Он чует (волк) что Она (овца) боится Его.
Тогда он вынимает трубку изо рта и шепчет щерясь скалясь зарясь на тело её улыбаясь:
— Анастасия, а ты видела, как смиряется сминается воробьиный хрупкий птенец гнездарь слетыш под танком?.. Ха-ха!.. Фаччи!.. Шидзак!.. Айчча!.. Быр! Харе!..
Анастасия а ты видела как смиряется божье-горлый человек певец под несметной единой моей монолитной слепой глухой беспробудной Державой?..
Ха! Бырс! Ичча!..
Ты знаешь как алчно топчет палого агнца многоглавое пыльное слепое стадо…
И Он глядит на Неё и Она страждет мается и она глядит на сына своего спящего безвинного…
И избыточные груди ея в рубахе вологодской тесной вздымаются прибывают задыхаются, как амурские тяжкие рыбы-толстолобики переселенные в низкие рисовые азиатские таджикские мои поля поля поля…
И Он говорит и вновь дрожит от этих грудей прибывающих:
Анастасия, поляжем! Айда! Гойда! Бар! Дыре!.. Анастасия, а иначе я постелю бурку свою пред Кремлем моим на Красной площади Империи и положу на неё сына твоего певца златоуста соловья! да! Гойда!
И прогоню двести пятьдесят миллионов подручных моих по Красной площади, по бурке моей, по горлу соловьиному сына твоего.
И потопчут порвут пресекут они малое горло сына твоего!..
Ха! Бырс! Учча! Хачча!..
И потопчут они горло сына твоего и песню его!
И красные немые пузыри облака пойдут из уст сына твоего, а не песнь трель серебряная вольная!..
И кровь руда пойдет из горла сына твоего а не серебряный горийский горный родник ручей!..
Гей!.. Гой! Гей!
Эх, погулял я на Руси моей!..
Эх, потравил подавил я миллионы мужей да сыновей!..
И стал я средь зрелых втуне спелых вдов да неутоленных дев невест как потийский царь-петух средь одиноких несметных кур!..
Гой Русь!..
И была ты Русь повольников-ушкуйников, а стала Русь рабов да палачей…
Гойда!.. Ачча!.. Быр!.. Харе!..
Анастасия, ложись, как подрубленная горная тысячелетняя арча ложится на землю от долгого двуручного топора!..
Анастасия, ты арча, а я топор твой…
Анастасия-Русь-тысячелетняя арча, я алчный топор твой… Ложись!..
Ачча!.. Быр! Харе!.. Абла!..
Он подступает к ней к ночной кружевной зрелой рубахе ея и теперь уже золотистый горящий табак из трубки его сыплется на рубаху её на руки на ноги её.
…Сон что ли?.. Ой ли?.. Ай ли?..
Ой ли Господи?..
Да пусть будет сон это!..
Да я закрываю глаза в кроватке своей?
Да сон это, Господи!..
И Анастасия ночная матерь моя страждет мается. Скитается она очами своими по ночной кибитке своей. Словно помощи ищет…
Птица она. Птица…
Но только мертвецы расстревоженные поднятые пожаром Чинары Сасанидов странники изгнанники могил изгнанники земли в занданийских гробных восковых алавастровых саванах стоят белеют в ночной кибитке нашей…
И наша кибитка их последнее земное пристанище, ночлег ковчег усопших убиенных а утром уйдут они в поисках новых могил мазаров кладбищ.
И только мертвецы обступают матерь мою вдову…
…И будете взывать о помощи средь народа мертвецов… да!..
И велик и глух сей народ! да!..
…И тогда Генералиссимус Ночи вынимает из сапога хунзахский кинжал с унцукульской серебряной ручкой.
Тот кинжал, которым убил укротил усмирил себя в реке его отец гневный святый Абалла-Амирхан-Хазнидон и который он завещал сыну своему.
И тогда Он говорит:
— Анастасия, ложись в бурку мою иль я убью тебя.
И тогда она тоскует и опускается в бурку и уж распечатаны сокровенные колодези и открыты ночные врата тела ея…
И Он дрожащими алчными руками собирает рубаху с тела ея и тут в темном углу кибитки остро пряно верещит свистит кричит знобко хлестко вилюйский хищник зверок Mustela zibelina coболь-одинец…
И Анастасия уже вся нагая уже вся покорливая уже вся пленная уж вся пойманная из бурки поворачивается на вопль и видит тихого улыбчивого странника-дервиша в бухарском чапане с широким вырезом, а дотоле она не видела не узнавала не различала его средь мертвых…
И тут она встает с бурки и она нагая вся, но не помнит, не знает этого и подходит мягко неслышно к дервишу и шепчет:
